Диагноз «паранойя» — даже если он ставится не отдельному человеку, а группе людей — по-прежнему предполагает, что конспирологические теории не просто построены на заблуждениях, а является признаком того, что общество поражено болезнью, которой нужно посочувствовать и по возможности вылечить. При всем стремлении Шоуолтер показать, что умственная болезнь не означает нравственного падения, в итоге все равно получается, что люди, которые верят в такие вещи, как похищение пришельцами и жестокие сатанинские ритуалы, не просто введены в заблуждение, а на самом деле больны и нуждаются в помощи. Хотя применительно к отдельным конспирологам этот диагноз, возможно, и справедлив, но по отношению ко многим другим людям, склонным к конспирологическому дискурсу, он далеко не убедителен. Одна из причин его неубедительности заключается в том, что для многих людей участие в культуре заговора неравнозначно фанатичной вере, поддерживающей устойчивое бредовое мировосприятие, но объясняется временной и зачастую противоречивой тягой к нетрадиционным объяснениям, касающимся действия тайных сил. Более того, даже если этот диагноз иногда и применим по отношению к отдельным людям, ставить диагноз целой культуре, поддавшейся параноидальному стилю, имеет мало смысла. Если, к примеру, подавляющее большинство американцев верит, что с убийством Кеннеди связан какой-то заговор, что нам даст патологическая оценка этой точки зрения, ставшей если не верой, захватившей все общество, то уж точно далеким-от-нездорового предположением?
Диагноз «паранойя», употребляемый в буквальном или метафорическом смысле, становится еще более проблематичным в последние десятилетия, поскольку предполагаемые больные, подхватившие эту культурную заразу, сами стали перенимать диагностический язык, на котором раньше говорили лишь научные комментаторы. Какие-то заговоры, без сомнения, действительно имели место в истории Соединенных Штатов. Также не будет преувеличением сказать, что конспирологические теории в той или иной форме заявляли о себе на протяжении всей американской истории. Тем не менее по-настоящему новой и отличительной чертой стало возникновение в послевоенные годы самого понятия конспирологической теории, которое служит признаком «параноидального» мышления. Хотя (согласно Оксфордскому словарю английского языка) словосочетание «конспирологическая теория» [conspiracy theory] впервые отмечено в какой-то экономической статье 1920-х годов, широко употребляться оно стало лишь во второй половине XX столетия. Как мы уже видели, Карл Поппер использовал свой внушительный интеллектуальный вес, чтобы отточить определение заговора для более убедительной критики конспиративистских допущений. Хотелось бы заметить, что начиная с 1960-х годов понятие конспирологической теории как формы неверного исторического объяснения было признано, названо, теоретически осмыслено, широко обсуждалось, использовалось, было спародировано и, наконец, стало общеупотребительным. Действительно, термин «теория заговора» впервые вошел в дополнение к Оксфордскому словарю английского языка лишь в 1997 году, что стало в каком-то смысле запоздалым, но вместе с тем своевременным индикатором его широкого употребления.
Культура заговора стала на удивление рефлексивной, вобрав в себя ту терминологию, которую на нее навешивали прежде. Своего логического завершения этот процесс достиг в фильме «Теория заговора» (1997) с Мелом Гибсоном и Джулией Робертс в главных ролях. Хотя до этого в Голливуде уже снимались картины, построенные на сценариях о заговоре и даже на теориях заговора, создатели этого фильма сочли необходимым и выгодным осознанно разрекламировать содержание картины залитой неоном буквальностью, назвав свое творение не «Заговором», а именно