Культурная революция

Волновало не простое удвоение реальности – искушало познание высшего смысла, скрывающегося за оболочкой предметов и явлений, за обличьем людей. В этом контексте русский роман менее всего был бытописанием, он искал других открытий и откровений. «Фантастический реализм» даровали миру русские писатели века XIX, а не латиноамериканские мастера века XX. Проза Гоголя, Достоевского, Толстого, живопись Врубеля, музыка Чайковского, Скрябина и Глазунова немыслимы вне диалога с небесами, который делает любое жизнеподобие эфемерным. И для художников постижение зримого мира лишь шаг в познании мира незримого.

И русские художники конца XIX века, как их европейские собратья, стремясь максимально приблизиться к бытовой реальности, вырвались за ее пределы.

Мир вещей оказался угрожающе ненадежным. Его зыбкость, эфемерность ошеломила не только художников, но и ученых-естественников, обнаруживших, что классическая физика, как и евклидова геометрия – лишь одна из глав в безграничной книге познания. Политики верили в незыблемую силу неопозитивистского прогресса вплоть до Первой мировой войны – тогда и они ощутили катастрофу наступления новой эпохи, вовсе не похожей на предшествующие столетия.

Общий кризис ренессансной традиции, кризис гуманизма на рубеже XIX и XX веков заставил обращаться к доренессансным, а то и дохристианским традициям. Истоки абстрактного искусства Кандинского или супрематизма Малевича не случайно ищут в иконописи, народном лубке и в эмблематике торговых вывесок (которые сродни лубку). Как некогда философский камень, ищут проформы всего сущего, которые помогут улучшить бытие.

Русский авангард 1900–1920 годов не просто преодолевает ренессансную живописную традицию – он по-своему продолжает ее, пытаясь сделать явной тайную магию чисел и геометрических фигур, которая волновала и Джотто, и Леонардо, и Рублева, и Дионисия.

Только в «эпоху канунов», канунов великих, всемирно-исторических потрясений, которые принесли Первая мировая война и череда революций, ею спровоцированных, нужно иное, чем в предшествующие эпохи, осмысление космоса, нужны сверхусилия, чтобы упорядочить хаос бытия. Искусство авангарда не торопит грядущую катастрофу, не фиксирует ее, но пытается ее творчески преодолеть – и в годы, ей предшествующие, на рубеже XIX–XX веков, и в эпоху кровавой бойни 1914–1922 годов, и в первое послереволюционное и послевоенное время искусство пытается не только выразить «музыку революции», но и стать революцией как таковой. В русской литературе, театре, музыке, живописи, архитектуре 10 – 20-х годов XX века именно революция определила пафос и трагедию, жизнеутверждающий оптимизм и вопль ужаса перед непоправимым шагом в бездну Большого террора.

Революционная энергия, породившая «Великую утопию» о царстве справедливости для страждущих, рождала великие символы, великие метафоры земного рая, которые как бы преодолевали реальную боль и кровь. Искусство взяло на себя ответственность за будущий социализм, творя его на сцене и на холсте в звуках и красках. И энергия этого искусства заворожила и всю Россию, и весь мир.

«Великая утопия», освящающая художественное творчество, пыталась преодолеть трагическое несовершенство реального мира, замученную, разоренную страну, «Россию во мгле» (слова Герберта Уэллса), которую освещало не столько реальное электричество, сколько богоборческая энергия новых революционных пророков – в жизнеустройстве и в искусстве. Человеческое бытие, бытие огромной страны подгоняли под идеи – политические и художественные. И если она не укладывалась в них, то в жертву приносили «живую жизнь» (Федор Достоевский). Мечты о мировой революции поглотили оппозицию «Запад – Восток». Утопия дерзнула поглотить реальность.

В 20-е годы искреннее желание превратить сказку в быль увлекало многих деятелей культуры. В 30 – 40-е годы сказка обернулась кровавой сталинской реальностью. Только во время Второй мировой войны, для России – Великой Отечественной, все мифологемы отступили перед жестокой необходимостью спасти народ, спасти страну, сохраниться для будущего.

«Великая утопия» питала творчество советских мастеров даже тогда, когда миф о свободе творчества в революционной России разбился о непреодолимую стену железобетонных большевистских догм в 30-е годы XX века, даже когда сталинская советская власть, выстроив жестокую систему подчинения художника государству, пыталась управлять не только людьми, но и тайнописью искусства как таковой.