Культурный код исчезающего индивида

В то время еще была жива прапрабабушка Паня (Прасковья), которую я застала. Ей было глубоко за девяносто лет, она уже не ходила, но находилась в своем уме, что в ее возрасте редкость. Она лежала обтянутым морщинистой кожей скелетом на железной кровати в маленькой комнате. Всего на своем веку старая Прасковья родила одиннадцать детей, но к тому времени в живых осталось только двое – ее самая младшая дочь, моя прабабушка Люся, и еще одна дочь постарше – Раиса. Прабабушка Люся часто попрекала старую Прасковью, что та отдала ее (Люсю) «в люди» в семь лет, а теперь ей еще приходится и досматривать мать перед смертью. Суть этих претензий тогда была мне непонятна. В самом деле, откуда двухлетнему ребенку знать дореволюционные дела? Паззл сложился потом, когда прапрабабушка Паня уже умерла, а я была подростком. Прапрабабушка Паня и вправду отдала свою дочь Люську в посудомойки в семь лет.

Я в этом возрасте чуть меньше двух лет уже ходила на своих двоих и непременно везде лезла. Когда взрослым было необходимо избавиться от меня, меня сажали на крошечный стульчик рядом с кроватью прапрабабушки, и она посильно меня развлекала.

Одним из первых слов, выученных мною, было слово «чёнок» – как я позже узнала, сокращенное от «арапчёнок». Так меня называла старая Прасковья из-за смуглой кожи и черных волос.

Старая Прасковья обычно ласково со мной заговаривала, пела прибаутки, а я ее слушала, сидя на стульчике. Мы представляли собой довольно странную пару. Прапрабабушка Паня уже была черна от старости, кожа была в пятнах и обтягивала череп и руки. Не было даже намека на зубы, рот был ввалившимся. Облысевшая голова была повязана белым платком. Но, как ни странно, я ничуть ее не боялась. Хотя, в этом возрасте еще ничего и никого не боишься, кроме бабайки. Прабабушка Люся (дочь старой Пани) иногда давала мне в эти моменты то пожевать дольку соленого огурца, то краюху хлеба. В общем, все, что нынешним детям давать запрещено, ибо подавятся, отравятся или умрут от диатеза.

Однажды, мне дали большую шоколадную конфету и усадили на мою малюсенькую скамеечку у кровати старой Прасковьи. Конфета была в бумажной обертке, а под оберткой у нее был еще один фантик – из фольги. Я тогда уже понимала, что конфету надо развернуть, но маленьким пальчикам это никак не удавалось.

– Дай мне! – внезапно сказала старая Прасковья и протянула немощную руку.

Я отдала свою конфету.

Прасковья, которая по старости уже много лет ничего не ела, кроме белого мякиша, размешанного с молоком, с остервенением отбросила фантики и вцепилась в шоколад беззубым ртом. Сейчас я бы поразилась, какая тяга к жизни, к удовольствиям, может быть у умирающего человека, но тогда я была еще несмышленышем.

Я удивилась, но не заревела, как ревут многие малыши, стоит только у них что-нибудь отобрать.

Но старухе было не справиться с конфетой, и она спрятала ее между матрасами (ее кровать была сетчатой с двумя ватными матрасами).

Кульминация наступила несколько позже, когда вечером затопили печку. Конфета растаяла в тепле, а старая Прасковья захотела ее достать, в результате были вымазаны шоколадом матрас, простыня, одеяло, и руки беспомощной умирающей старухи.

Такую картину и застала прабабушка Люся, войдя в маленькую комнату.

– Мамка! Мамка! – кричала прабабушка Люся, сама очень древняя, своей совершенно древней матери, с непередаваемым тверским говором. – Смотри, ты опять обосралася!

– Та где? – беззубо шамкала старая Прасковья.

– И все говном вымазала! – сокрушалась прабабушка.

Тут прапрабабушка Паня сообразила, что если узнают про то, что она отобрала у меня конфету, ее будут ругать еще больше, и «созналась»:

– Обосралася я, Люська!

Этот эпизод я сейчас не очень понимаю, как трактовать. Возможно, у старой Прасковьи уже были провалы памяти, и она забыла про шоколад, поэтому и «созналась».

Но тем не менее, ее почти неживое тело перевернули, и поменяли белье.

У Кира Булычёва есть повесть «Тайна третьей планеты», а у меня теперь есть мое самое первое воспоминание о себе «Тайна первой конфеты».

Вскоре мы с мамой съехали в центр Ленинграда. Остались в прошлом и теплая печка, и маленькая табуреточка, и старая Прасковья. Воспоминания о прапрабабушке Пане очень скоро выветрились из детской головы. Через некоторое время, я приехала с мамой в Горелово в гости, пришла в маленькую комнату и села уже изрядно подросшей попой на скамеечку. Старой Прасковьи на кровати больше не было. Тогда я ни секунду не задумывалась, куда же она делась. А на эту кровать стали укладывать спать меня. Пятно от шоколада так и не отстиралось с матраса.

Саночки

Смущение – это какое-то странное чувство. Говорят, что есть приятное смущение, например, от комплимента. Для меня смущение – это в первое очередь чувство неловкости от того, что я делаю.

Например, я испытываю (в свои-то сорок шесть лет!) смущение от того, что я – писатель. Потому что это «ненастоящая» профессия. Вроде как, я не тружусь – таково всеобщее мнение подруг моей мамы. Вот если бы я работала шпалоукладчицей – это совсем другое дело! Это почетный труд!