Культурология. Дайджест №1 / 2015

Такой отпор давало воинственному антииндивидуализму Тютчева, страдавшего от избытка своего «я», это страдальческое «я». Две «бездны» – пылающая «бездна» страстей и холодная «бездна» времени – ужасали Тютчева, приводили его в отчаяние174. Нас забывают, но и мы забываем. До того властно время. Но личность имеет право на свои воспоминания. Это пламя, от которого и поблекшая жизнь оживает, как иссохший цветок, и в темную осень души «веет как бы весною». Но злая жизнь и здесь настигает наше «я» с его интимными ценностями, в этом последнем убежище. У Тютчева есть замечательная пьеса на эту тему:

Вдруг все замрет. Слезам и умиленью
Нет доступа, все пусто и темно,
Минувшее не веет легкой тенью,
А под землей, как труп, лежит оно.

Ах, и над ним в действительности ясной,

Но без любви, без солнечных лучей,
Такой же мир бездушный и бесстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.

И я один, с моей тупой тоскою,

Хочу сознать себя и не могу –
Разбитый челн, заброшенный волною,
На безыменном диком берегу.

О, Господи, дай жгучего страданья

И мертвенность души моей рассей –
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней…175

И еще: «как ни тяжел последний час, та непонятная для нас истома смертного страданья, – но для души еще страшней следить, как вымирают в ней все лучшие воспоминанья»176. Это и понятно: дар воспоминаний – залог нашей реальности, реальности личности. Исчез он – и нет этой реальности, душа опустошена.

Наша интимная жизнь подобна радуге – «радужному виденью».

Смотри – оно уж побледнело,
Еще минута, две – и что ж?
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем ты и дышишь и живешь

177.

Тютчева волновало это непрерывное изменение, обусловливающее призрачность нашей душевной жизни. И напрасно он давал слово «не изменяться до конца»178.

Мы не касаемся здесь обстоятельств личной жизни поэта. Нас интересует теперь то постоянное, что было бы при всякой смене обстоятельств. И в эротической сфере, вне зависимости от них, поэт был обречен на отчаяние. Он, нежный, чуткий, совестливый, больно чувствовал жестокую природу любви, ее неправедную диалектику. Его отчаяние питало это чувство роковой и жестокой гибели всего дорогого сердцу. Оно обречено. Тютчев напишет о разлуке – этой малой смерти, что в ней «есть высокое значенье».

Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен, наконец, проснуться человек…

179

Он предчувствует гибель. В жаркий летний день он, наверное, заметит и отметит первый «желтый лист»180.

Тютчев скажет: «Как увядающее мило, какая прелесть в нем для нас»181, не потому ли, что все милое он видит увядающим, и, чем милее, тем острее это чувство отцвета.

Самая сильная его любовь – последняя; самый яркий ее свет – «прощальный свет», самая яркая ее заря – «заря вечерняя». Ее солнце – «закатное солнце». И она – «блаженство и безнадежность»182.

Эта больная личность относилась к жизни с глубоким недоверием прирожденного пессимиста. Как под старость «младая улыбка женских уст и женских глаз, не восхищая, не прельщая, лишь тревожит нас», так «тревожным глазом» глядел он «на этот блеск, на этот свет. Не издеваются ль над нами? Откуда нам такой привет?»183

Ведь мы так беспомощны пред жизнью, так ограничены в знаньи: «Увы, что нашего незнанья и беспомощней и грустней?»184

Одной из мук отчаявшейся тютчевской личности было чувство глубокой обиды за свое положение в космосе. «Бесследно все, и так легко не быть! При мне иль без меня – что нужды в том? Все будет то ж – и вьюга так же выть, и тот же мрак, и та же степь кругом»185. Конечно, это чувство космической обиды ничуть не мешало отрицанию «я», определявшемуся своими причинами.

VII

Тютчевская личность представляла собой хаос, ощущавшийся как страданье. Она всячески стремилась преодолеть его. Отдаваясь соблазнам, столь мучившим ее, она не избавлялась от этого страдания, а лишь усугубляла его. И в минуты полного отчаяния, ища выхода, она устремлялась к религии. Религия Тютчева – религия отчаяния. Но от того она не теряет своей искренности.

Несомненная религиозность отразилась в одном раннем, но очень характерном стихотворении Тютчева «Проблеск».