Культурология. Дайджест №1 / 2015

Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры – но о ней не просит191.

И напрасно наш тонкий критик Горнфельд приписал последним словам значение формулировки отношения самого Тютчева к религии. Он умел и смиряться, и просить. Поистине, Фома неверующий нашей поэзии, он и «с молитвой и слезой», «скорбя пред замкнутою дверью», произносил евангельские слова:

«Впусти меня! – Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!..»

И дверь открывалась.

Поскольку Тютчев выражал содержание своей религии, он указывал нам смирение как высшую ее максиму. Его Бог – это, конечно, чисто русский Бог самоотречения. Как у Достоевского и Толстого, народ у Тютчева противопоставляется низводимой личности. В стране, где индивидуальность – неудобоносимое бремя, где индивидуализм быстро доходит до самоотрицания, и могла зародиться подобная концепция коллектива или родины, как воплощенного отрицания ставшего ненавистным личного начала. Народничество подобных людей объясняется той же тенденцией преодоления тяжести своей большой и болезненно-сложной личности, вечно недовольной, вечно требовательной и беспокойной. Это эгоморфизм своего рода, только наизнанку. Народ – это живая стихия самоотречения и, приобщаясь к нему, Тютчев думает почерпнуть силы для самоотрицания. Он умиленно взирает на «бедные селенья», «скудную природу», на родной «край долготерпенья», «край русского народа» и создает классический образ русского Бога, Бога этого долготерпеливого народа:

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,