Культурология. Дайджест №1 / 2017

«…Одна-единственная любовная песня – “Песнь о земле” Малера, где древнекитайская лирика слилась с изысканнейшим музыкальным искусством Запада, образовав органическое общечеловеческое единство, начисто опровергает всю эту теорию о полной отчужденности между культурами»112.

Не только лирика противоречит определению Шпенглером сущности античного духа, но и драма. В «Эдипе» Софокла Креонт говорит Эдипу, который прощает его:

Ты уступил, но с гневом. Гнев пройдет,
А гнет останется. Такие души
Себе самим

несносны.

(Ст. 673–675)

Изображенные здесь переживания куда ближе «фаустовской культуре», причем в ее позднем существовании, в эпоху психологического романа.

И еще о совпадении героев разных, по утверждению Шпенглера, культурных типов – Фауста и Эдипа.

«И сказал Фауст: “О, горе мне горькое, также придется и мне, ибо и я – создание божие, и мои дерзкие плоть и кровь стали проклятием для души и тела, соблазнили мои чувства и разум, так что я, творение божие, отрекся от создателя и дал дьяволу уговорить себя и предался и продался ему телом и душой. Потому нет у меня более надежды на милосердие, но подобно Люциферу и я буду подвергнут проклятию и вечным мукам. Ах, горькое горе! Кого мне винить, кроме себя? О, если бы я никогда не родился!”»113

Почти то же говорит Эдипу Тересий: «Сам себе ты враг» (ст. 379), а Эдип в отчаянии произносит монолог – замечательный образец самоанализа, самоотчета, которых Шпенглер не заметил ни в трагедии Софокла, ни в лирике, ни в самой «аполлоновской культуре»:

Я несчастный, несчастный…

В какие места,О, мой демон, завел ты меня? И зачем
Вдруг рассеялся стон мой в воздушных волнах?
Куда ты завел меня, демон!

(Ст. 1307–1310)

Вставим-ка сюда цитированные слова Фауста:

Кого мне винить, кроме себя?
О, если бы я никогда не родился! –

они здесь пришлись бы к месту.

Античная культура не была настолько стилистически однородной, какою представлена «Закатом Европы». Возможно, в том и состоит особенность культуры как таковой, что всегда существуют черты, не укладывающиеся в общую стилистику и ее «опережающие», если смотреть из будущего. Такое «опережение» не соответствует картине Шпенглера.

Есть сведения, что Архилох использовал в стихах автобиографический материал. Клавдий Элиан, римский автор III–II вв., цитирует несохранившееся сочинение Крития, греческого писателя V в.:

«Ведь если бы, – говорил Критий, – он не ославил себя на всю Грецию, мы не имели бы понятия о том, что он сын рабыни Энипо, что из-за бедности и безденежья он оставил Парос и перебрался на Фасос, а очутившись там, перессорился с фасосцами, ни о том, что и друзей, и врагов он поносил в одинаковой мере. Кроме того, – прибавлял Критий, – мы только из уст самого Архилоха узнали о его распутстве, о том, что он был похотлив и разнуздан и еще хуже того, что он бросил на поле боя свой щит. Архилох самому себе был врагом [“кого винить мне, кроме себя?” Фауста. – В. М.] оставив по себе такую молву и славу»114.

Следовательно, признаки, впоследствии развитые «фаустовской» культурой (психологизм, автобиографизм), существовали уже в «аполлоновской», но там их выразили не пластика, а лирика и драма. Замечание Элиана противоречит утверждению Шпенглера: «Ни один грек не оставил мемуаров» (1, 368), не знал психологии исповеди.

Не оставил, не знал в том виде, к какому человек Запада приучен Марком Аврелием, Августином и Боэцием, но разве в любовном признании Сафо нет исповедальных признаков? и не черты ли автобиографизма предполагает Элиан в лирике Архилоха?

«Форма лба, губы, постановка носа, слепой взгляд у Фидия, Поликлета, вообще у любого мастера после персидских войн, – ведь это все выражения совершенно безличной, растительной, бездушной жизненности. Задаешь себе вопрос, способен ли был этот язык форм хотя бы намекнуть на внутреннее переживание? Никогда не существовало другого такого искусства, в котором так исключительно обращалось бы внимание на оптическую поверхность тел» (1, 369).