Купальская ночь

За задернутыми шторами окно все еще было открыто. Ночью оттуда текла в дом спасительная прохлада, сейчас же валил жар, как от чайника. Катя хотела было запереть раму и ставни, уже шагнула в их сторону, но тут ее внимание, еще сонное и изменчивое, привлек сарафан, небрежно кинутый на спинку стула. Стягивала она его в полусне, а сейчас первое, что бросилось в глаза – зеленое пятно от травы на подоле. Катя взяла сарафан в руки и застонала. Кроме травяной кляксы были еще серо-земельные полосы. Еще бы, она ведь всю ночь таскалась по каким-то задворкам, а потом сидела на берегу реки, облаченная в тончайшую белоснежную ткань, которой там было совершенно не место.

Катя встрепенулась, прижала сарафан к груди и бестолково заметалась по комнате. Втиснулась в шорты и рванула прочь из дома, к колонке за водой, к сараю за корытом и стиральным порошком. Алена была в саду, она издалека махнула дочери рукой, но не подошла. А Катя принялась стирать. В корыто кроме порошка она плеснула и «Белизны», немного, но в нос ударил едкий запах хлора. Пальцы стали скользкими, а кожа на них сморщилась.

Она не подумала о том, как это может смотреться со стороны: девушка приходит домой под утро, а проснувшись далеко за полдень, первым делом стирает в сарае свое платье. Ей все это просто не приходило в голову. Она склонилась над корытом и терла ткань костяшками пальцев, одновременно и желая вернуть первоначальную чистоту, и боясь безнадежно испортить нежную ткань. И тут ее озарила вторая ужасная мысль за утро, от которой корыто чуть не опрокинулось со скамьи.

Туфли.

Мамины удивительные босоножки на каблучке! Так давно желаемые, так нещадно натиравшие ей ноги. Так незаслуженно оставленные под кустом репейника у пыльной обочины. Страшно подумать, что с ними сейчас. В лучшем случае покрыты слоем пыли от проезжающих машин, в худшем… у них уже новая хозяйка.

Быстро достирав сарафан, Катя повесила его на веревке, протянутой через двор, и пулей вылетела за калитку. Она лихорадочно соображала, где тот двор, в котором все еще не дозрели те расчудесные яблоки. Поворот направо, прямо, через две улицы снова направо. Солнце пекло макушку и плечи, она вся покрылась липким потом и пылью. Это невыносимое чувство, когда очень хочется все исправить. Когда знаешь точно, где потерял дорогую тебе вещь, и мчишься на место с одной-единственной мыслью – только бы успеть, только бы никто не взял, не заметил! А потом ходишь взад-вперед, всматриваясь в траву, в какие-то соринки, случайный мусор, умом понимая, что свою-то вещь видно еще издалека – но все еще надеясь. И вглядываешься снова, и снова, и мысль уже другая: «Да ладно! Этого же просто не может быть. Да невозможно было это потерять, просто невозможно! Я, видимо, куда-то не туда смотрю. Сейчас еще мгновение, и я наткнусь…» И не натыкаешься.

Катя смотрела на огромные лопухи, темно-зеленые, забрызганные давно высохшей грязью. Ей казалось, что придорожная пыль все еще хранит отпечаток ее пяток, как ее ступни все еще помнят ее мучную мягкость. Но под лопухами не было ничего. Ничегошеньки. Она все с таким же очумелым неверием заглянула под каждый лист, и еще раз, будто это были не босоножки 36 размера, а серьга или колечко. Но не нашла – ни того, ни другого, ни третьего.

Она брела на улице и чувствовала себя, как когда-то во втором классе. Пока Алена была на работе, Катя случайно отбила край у зеркала в трюмо. И сидела, вжавшись в продавленное кресло, думая – как сказать маме. Она мысленно начинала объяснять раз за разом, меняя местами слова, придумывая какие-то фантастические версии и оправдания случившегося. Даже пыталась написать свое объяснение на бумаге, чтобы просто сунуть маме в руки, когда та переступит порог, но не совладала с правописанием. И внутри все время было это тоскливенькое, хныкающее чувство. И разбитое зеркало оказывалось уже не разбитым зеркалом, – ерундой, в сущности, – нет, оно становилось целым катаклизмом, катастрофой, за которую ответственна только Катя и больше никто. Так девочка просидела до самой темноты, декабрьской и потому ранней…

Катя добрела до калитки и с тяжелым сердцем зашла в дом. Она, наверное, не боялась уже Алены и того, что Алена скажет, прежде всего потому, что Алена редко в чем-то ее упрекала. Но босоножек ей было жаль. Она вспоминала себя вчерашнюю, такую непривычную, воздушную, и ей казалось, что, не будь она обута в те сказочные мамины босоножки, Костя не оказался бы с нею на берегу, у костра, на темных улицах Прясленя. А теперь она их потеряла. И Костя, видно, на нее тоже больше не взглянет, ведь у него – вовремя вспомнила она – есть Женя Астапенко. Старше, красивее и опытнее…

Катя прикрыла дверь своей комнаты и упала на кровать. Если бы могла, она бы заснула, но даже это было ей не под силу. Она ворочалась, кусая угол наволочки, и собиралась заплакать. В саду от жары удрученно замолкли птицы. В такой духоте плакать было бы совсем невыносимо.