Купальская ночь

И Катя понимала, что и сама страстно желает, чтобы все это оказалось правдой. Костя не придумывал. Он говорил так просто, без желания понравиться или покрасоваться, как будто бубнил себе под нос. Он не подвергал свои мысли анализу, с ним просто говорила его земля. География для него – дома, улицы, комнаты – обладала памятью. И не просто хранила воспоминания, а частенько напоминала все до мельчайшей детали. Такой едва слышимый, но неумолчный, как рокот прибоя, шепот. О том, как золотистой сухой струйкой текло зерно на мельницах вдоль шляха, как с разорванной грудью падали расстрелянные, как мальчишка с пушком на щеках пихал в запазуху солому, и как шел фронт по Юле, и как за бабушкой шел волк по заснеженному полю. Для Кости все это было одинаково, так же близко, как вчерашний день, когда они в очередной раз целовались у калитки. И этими сказками он полностью ее очаровывал. Здесь, на вечерней заре, переставало существовать время. Днем Костя работал в мастерской или по дому, пока мать была на смене на хлебозаводе, приглядывал за хозяйством, за отцом, за братом. Но на закате он забывал свою жизнь и становился Катиным сказочником.

– Ты мой Оле-Лукойе….

– Была ли ты хорошей девочкой? – бормотал он ей на ухо. Его шепот задевал на шее нежные волоски, и по позвоночнику бежала дрожь. Связные мысли улетучивались, и из самой глубины поднималось горячая волна, отчего становилось тяжело дышать, и влажнели ладони.

За последние дни девушка хорошо разузнала эту дрожь. В темноте опустевшего пляжа, в последних отблесках догорающего костра, когда запах Костиной опаленной солнцем кожи мешался с запахом ее шампуня и речной воды, они начинали целоваться не так, как при свете дня. Куда-то пропадала нежность и робость, и в животе свивался тугой жаждущий комок, ощущение острое до боли. В эти минуты она осознавала, что губы ей не принадлежат, и тело почти не принадлежит, и единственное, чего бы ей хотелось – не останавливаться, пока все вокруг не взорвется. Когда Костя все-таки мягко, но решительно отстранялся, у нее вдруг ни с того ни с сего сводило челюсть, как от озноба, хотя вокруг было так душно, что не чувствовалось разницы между воздухом и кожей.

В таких бессловесных объятиях, больше похожих на яростные схватки, они оказывались все чаще, и доходили до полного изнеможения. И изводило их не столько само желание, сколько его неосуществление.

Катя не знала, что по этому поводу думает Костя. Ему исполнилось двадцать два, и ей было очевидно, хотя и обидно, что в таких вещах опыта у него побольше. Совсем некстати, когда в его глазах вспыхивал лукавый зовущий огонек, ей вдруг виделся образ белокурой Жени, и от ревности хотелось вспылить. Может быть, поэтому, может быть, в силу строгого – к тому же книжного – воспитания, она колебалась. И держалась, хотя каждый новый вечер была готова сдаться.

Перемены в дочери почуяла и Алена. Катя возвращалась все позднее, но теперь мать никогда не спала, дожидаясь ее. Она лежала в кресле, ее ноги с точеными лодыжками покоились на одном подлокотнике, а плечи на другом. И после появления в дверях разгоряченной Кати Алена многозначительно вздыхала, переводя взгляд на часы.

– Мамуль, ты опять не спишь… – огорченно хмурилась Катя, поджимая припухшие губы и надеясь, что та не заметит. Она чувствовала себя виноватой, но разойтись по домам раньше не было сил. Костя и Катя прощались по сорок минут, отходили друг от друга на шаг, снова сближались, и вот уже опять – неразъятые руки, слитые губы. И когда все-таки удавалось, Катя срывалась с места и неслась через калитку, двор, взлетала по ступенькам в считанные секунды, в чем уже не было никакого смысла.

– Ты решила, какого числа поедешь в Москву? К институту надо подготовиться…

– Что там готовиться, – попробовала отмахнуться Катя.

– Нет уж, Катюш. Это тебе не школа. Надо одежды прикупить кое-какой, чтобы хоть выглядеть прилично. Общий сбор у вас когда? Расписание когда вывешивают?

– Мам! – закатила Катя глаза. – До института еще почти месяц! Обязательно сейчас об этом говорить?

Катя не думала о том, что наступит осень. Она гнала от себя мысли о возвращении так умело, будто они и вовсе не приходили в ее голову. Рядом с Костей это было легко.

– Но ты же не собираешься сидеть тут еще месяц! – Алена зевнула, прикрыв рот узкой ладонью. – Парочка недель, и все, пора уже в город.

Этих слов было достаточно, чтобы отравить Кате целую ночь.

А утром, как раз когда девушка подметала пол, заглянула Настена Сойкина. Катя вдруг поняла, что совсем отвыкла от нее. От ее быстрой и дробной, как горох об пол, речи, и размашистых жестов. Настены сразу стало как-то чересчур много.

– Ну а у тебя как? – поинтересовалась словно бы невзначай Сойкина.

– Все хорошо, – улыбнулась Катя.