Купальская ночь

– Был, да. А потом фашисты перешли реку. Весь отряд поймали и притащили в Пряслень. Моему деду, сыну Юрия Афанасьича, было десять лет. Всех детей партизан, чумазых, исхудавших, собрали вместе и поставили напротив отцов. А между двумя шеренгами ходили немецкие автоматчики. И никто из прясленцев не знал, что будет. Матери и жены рыдали и бросались к партизанам, и к детям, не зная, кого защищать. Кого они могли защитить? Полуголодные, оборванные, ни хлеба, ни скотины ведь почти не оставалось – война… А потом дали команду стрелять. И все упали…

– Кто? – побледнев, прошептала Катя.

– Отцы. Семнадцать человек. Юрий Афанасьич стоял до последнего. Пули его почти изрешетили, а он все не падал. И тогда немецкий офицер подошел и ногой в начищенном сапоге толкнул его в грудь. Тогда только он и рухнул. А детям офицер потом раздал шоколаду, бельгийского. И мой дед ревел и грыз эту плитку, такую сладкую и такую горькую. А мать не забирала, потому что… лучше, когда сын накормлен, верно?

И Костя невесело усмехнулся.

– Мои дедушка с бабушкой тоже пережили войну, – проговорила девушка. – Но никто из них ничего мне не рассказывал. Я иногда начинала приставать с расспросами, но они всегда молчали.

– А что тут рассказывать? Война есть война.

Катю рассказ потряс. Она почти расслышала в посвистывании птиц эти вопли, эти рыдания и эти выстрелы. Мирная река перед ней была невинна и чиста, но на ее дне еще лежали неразорвавшиеся снаряды и пули, не доставшие до живых мишеней. Как, наверное, лежали и скифские мечи, и кресты с раздетых революцией колоколен.

– А второй мой дед воевал недолго, – продолжил Костя, переведя дух. – В первой же атаке он понял, что все это бессмысленно. Все, кто были рядом, падали, а пулеметчик из леса напротив все поливал и поливал, и исполнить приказ – отбить пулемет и занять огневую позицию – не было никакой возможности. Дед, совсем тогда еще пацан, младше меня сейчас, рухнул на землю. Ноябрь, поле все устлано соломой, и кое-где колосья. Он напихал под шинель соломы, чтоб теплее было, окопался прямо руками и стал жевать колосья, какие насобирал. И его сморило, то ли от холода, то ли от страха. А разбудили уже немцы. И он до конца войны был в плену, в Германии. А я не знаю, честно говоря, кто из них был больше прав: тот, кто хотел выжить и выжил, и вернулся к семье, и восстанавливал деревню. Или тот, кто сражался, скрывался, и бесславно упал от толчка фашисткого сапога.

– Не бесславно! – горячечно возразила Катя. – Ты помнишь его до сих пор, и тебе не стыдно. Он был героем!

– Он был мертвым отцом и мужем, не вернувшимся с войны домой.

– Но если бы не такие, как он, никто бы не сопротивлялся, и нас бы теперь тут не было… Ведь не было бы!

– В любом случае, их крови во мне поровну. Я просто знаю, что еще несколько лет назад думал так же, как ты: один молодец, а другой трус. «Один серый, другой белый, два веселых гуся», без оттенков. Деду я, конечно, ничего не говорил, но иногда вспоминалось. Так просто всех судить: а вот я бы, а если бы мне бы… Эта дурацкая фраза «на его месте». Нет никакого «его места», у каждого свое! Я вот могу представить все это: когда под животом мерзлая ноябрьская земля, а во рту сухие колосья, и страшно так, что только чудом штаны еще сухие. Всегда есть причины, причины жить и причины умирать. У каждого они свои, другим не понять… Можно на амбразуру кидаться, а можно в плен сдаваться.

– Костя, у всех в войну была своя мерзлая земля и свои колосья, и хорошо, если были, – начала сердиться Катя. Эта тема была ей слишком болезненна. – И если ты думаешь…

Он поймал ее ладони в свои:

– Тшшш… Я ничего не думаю, я просто рассказываю. Давай не будем ссориться. Я просто историк: тешу тебя историями, вот и все. Можно долго спорить, кто был прав, но от этого уже ничего не изменится. Главное – твой личный выбор, в твоей жизни. а прошлое – просто прошлое. Они уже все выбрали…

Пока они спорили, прямо по курсу показался большой пляж. По дороге от Прясленя до него было рукой подать, а по петляющим излучинам реки оказалось на удивление долго.

Решили приставать и купаться: плыть дальше было слишком жарко. При приближении лодки люди на пляже принялись заинтересованно разглядывать гостей. Еще бы, они нарушили речную жизнь тарахтением лодочного мотора! Кате стало не по себе. Она вообще не любила, когда ее разглядывают, а сейчас и вовсе почувствовала себя раздетой. Она перескочила через борт и сразу же нырнула и поплыла быстрыми легкими гребками. «Ну да, русалка и есть, раз прячусь в воде», – подумала она.

На стремнине она перевернулась на спину, подгребая руками, чтобы ее не сносило течением, и украдкой наблюдала за Костей. Как втаскивал лодку носом на песок, как нырял щучкой, как выныривал и резко встряхивал головой влево, и с отросших волос летели капли. Ее мысли были слишком полны им, чтобы она вовремя заметила компанию, хохочущую неподалеку, и разглядела там знакомые лица.