Роман милый и у Оленьки вроде бы первый. Кукин, чего греха таить, неказист («мал ростом, тощ, с желтым лицом, <…> и на лице у него всегда было написано отчаяние»), однако «в конце концов, несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила».
На стр. 2 и 3 Чехов описывает нам отношения Оленьки и Кукина, и вырисовываются они посредством конкретных фактов: служба Кукина (он руководит убыточным театром), оттенок их романа (они все обустраивают сами, Оленька влюбляется в Кукина из жалости); оттенок их связи (они вполне ладят, печалятся и тревожатся вместе, и их объединяет презрение к неотесанной публике; Оленька набирает вес, Кукин теряет его); как Кукин обращается к ней и думает о ней («Душечка!»); как она обращается к нему и думает о нем («Какой ты у меня славненький!» и «Какой ты у меня хорошенький!»); продолжительность этих отношений (десять месяцев); расставание (он умирает в отъезде, она узнаёт об этом из телеграммы, переданной с ошибками); протяженность ее траура (три месяца).
Для простоты я свел эти данные в Таблицу 2.
Пока давайте просто отметим плотность предлагаемых сведений, а также что первые страницы сводятся, по сути, к этому — к матрице конкретных фактов об отношениях Оленьки и Кукина.
Также мы получаем первое представление о том, что впоследствии увидим как Оленькину знаковую особенность: она любит Кукина так сильно, что превращается в него. На стр. 3 мы обнаруживаем, что Оленьку взяли на работу в театр. И вот уж она говорит своим подругам, что театр — это самое замечательное, важное и сущностное на всем белом свете, и разделяет мнения Кукина в такой мере, что актеры начинают любовно подначивать ее за это, называя «мы с Ваничкой».
В этой ранней точке рассказа то, что ум Оленьки принимает очертания кукинского ума, не кажется странным. Просто влюбился человек не на шутку. Всего лишь милая возвышенная версия того, что происходит с любым из нас, когда мы влюбляемся. Мы сливаемся с нашими возлюбленными, разделяем их интересы, наша связь кажется нам единственной и неповторимой, на всю жизнь, и мы счастливы.
К концу стр. 3 счастливый брак сложился, действие замирает. Если далее страница за страницей нам просто предложат итерации того же самого обоюдного довольства с вот этим характерным для Оленьки и Кукина оттенком — он делается все худее и загнаннее, а она полнеет и хорошеет, — у нас возникнет то особое чувство, какое рождается от повествования, никуда вроде как не стремящегося; то же самое мы переживаем, когда кто-нибудь излагает нам свой длинный сон, виденный накануне.
Мы начнем задумываться — на манер все того же Доктора Зойса: «Для чего мне сие излагаешь?»
Допустим, пишу я: «Жил-был пес, который очень любил поесть. Однажды утром он съел свою порцию собачьей еды, а затем съел порцию кота. Вышел на улицу и поел там яблок под деревом. Следом нашел в парке кусок сэндвича с бужениной, съел и его…» — ну вы поняли. Вы уловили алгоритм («пес
Жанр рассказа требует от таких вот простых казусов: «Ага, и что?»
Казус в рассказ превращает развитие. Или скажем иначе: когда внезапно ощущается развитие, это считывается как знак того, что казус преображается в рассказ.
Рисунок 1 — фигура, именуемая треугольником Фрейтага, она показывает, как устроен рассказ. Эта фигура на самом деле вполне помогает нам понять, как воздействует на нас любая история, которой это удается. Треугольник Фрейтага — конструкция постфактумная, она, может, и не подскажет нам, как написать рассказ, однако позволяет проанализировать уже развитый — или диагностировать тот, что все никак не разовьется.
Пока продолжается счастливый брак Оленьки с Кукиным, мы сидим себе тихо-мирно в той плоской части под названием «Экспозиция» («Обычно все бывало так»). Пусть Оленька не нарадуется на Кукина в конце стр. 3 («Какой ты у меня славненький!»), нам уже немножко неймется, мы чувствуем, что все необходимое у нас уже есть: базовое положение дел определено и ждет, когда возникнет сбой. Мы бдим: должно возникнуть какое-то осложнение, оно подтолкнет нас к развитию действия.