Купание в пруду под дождем

Стоит кому-нибудь произнести «Чикаго», и у меня в уме возникает Чикаго. Но этот Чикаго неполон — я вижу лишь Мичиган-авеню и к югу мой отчий дом, каким он был в 1970-м. Но даже если б я стоял на крыше башни «Уиллис» и смотрел на город, используя этот прием, чтобы помочь себе с визуализацией, я бы все равно мало что сумел. Чикаго слишком огромен. Даже если бы меня наделили волшебной силой и я мог бы охватить Чикаго разом и во всей его полноте (запах каждого проулка, содержимое каждой коробки на каждом чердаке, эмоциональное состояние каждого жителя), в следующий же миг время сдвинется и того Чикаго не останется.

Беды в этом никакой, это даже прекрасно, однако трудности начинаются, когда кто-нибудь предлагает мне оценить Чикаго, чтоб можно было что-то предпринять. Кто-нибудь спрашивает: «Что нам делать с Чикаго?» — господи боже мой. Решение возникнет, и оно, скорее всего, окажется бестолковым — как раз из-за того, что я совершенно чудовищно недовообразил старый добрый Чикаго.

Вот так же мы воображаем себе и судим людей.

Если бы в действительности жила где-то Оленька и мы с ней были бы знакомы, и как-то раз кто-нибудь спросил бы меня: «Что нам делать с Оленькой?» — я б нашел ответ. Я бы смог предоставить суждение. Более того, я бы не смог этого избежать. (Даже если б не сказал вслух, внутренне оно бы у меня возникло.)

Вообще-то мы ее довольно энергично оценивали с самого начала. Когда Оленька любила Кукина в свойственной ей манере, мы оценили ее и сочли милой. Затем, когда она принялась любить Пустовалова (а следом Смирнина) точно так же, мы сочли ее странной, несколько механичной. Пока она была одна и страдала, нам было ее жалко, и мы начали понимать, что ее способ любить — не сознательный выбор, а особенность того, какая она есть. К тому времени как она взялась причинять свою любовь малышу Саше, у нас сложился более глубокий и двусмысленный взгляд на эту особенность; мы видели одновременно, что такая черта Оленьке присуща и ей нравится, однако Сашу она гнетет.

В начале рассказа Оленька нам нравится, потому что мы считаем ее хорошей; к середине мы от нее отстраняемся. В конце мы вновь любим ее, однако глубже: мы любим ее, несмотря на то что, под руководством Чехова, нам пришлось принять в расчет Оленьку как целое. Мы любим ее, несмотря на то что видим ее всю. Может, мы и не догадывались, что способны на такое — любить человека столь глубоко несовершенного, человека, возможно, вредящего (ребенку, не меньше!), однако теперь мы знаем, что способны, пусть и ненадолго.

И возможно, «любовь» не совсем то слово. Совсем не обязательно, что Оленьку мы одобряем, но мы ее знаем. Мы повидали ее во всех видах, можно сказать. Ее, подобно Марье Васильевне из рассказа «На подводе», искусственно сотворили нам в подруги. Мы улавливаем, что ее сильные стороны (она любит столь безоглядно!) накрепко увязаны с ее слабостями (она любит чересчур безоглядно!) и ничего из этого она по-настоящему не выбирает: она такова и всегда была такой.

К концу рассказа мы чувствуем, что склонность Оленьки превращаться в того, кого она любит, у нее врожденная, это постоянная черта ее характера, естественно проявившаяся в отношениях с несколькими предметами любви. Солнце ее любви озарило четыре разных пейзажа. Солнце ни хорошо ни плохо: оно просто есть. Оленькина эмоциональная черта похожа, скажем, на физическую черту чрезвычайно высокого роста. Хорошо или плохо быть чрезвычайно рослым? Если нужно дотянуться до верхней полки — хорошо. Если нужно быстро проскочить под низкую притолоку — плохо. Мы не выбираем рост, в нем нельзя раскаяться или решить быть пониже ростом, и все же в мире по-прежнему полно мест, где пройти можно, только сложившись в три погибели, и баскетбольных колец, и людей, спрашивающих, как там наверху погодка, и так далее.

К Оленьке я отношусь так же, как, думаю, Бог. Я знаю о ней столько всего. Ничто от меня не укрылось. В действительном мире это редкость — вот так полно с кем-то познакомиться. Я познакомился с Оленькой в стольких ее проявлениях: со счастливой молодой женой и одинокой пожилой дамой; с розовощекой любимой душечкой и заброшенной, ненужной мебелью, едва ли не местным посмешищем; с заботливой женой и властной ненастоящей матерью.

И вы подумайте: чем больше я знаю о ней, тем меньше я склонен сурово или поспешно судить. Во мне включилось некое сущностное милосердие. У Бога, в отличие от нас, объем сведений не ограничен. Возможно, поэтому Он предположительно способен так крепко любить нас.

Вдогонку № 3

Мы завершили наш предыдущий раздел «Вдогонку» мыслью, что рассказ — это откровенный и доверительный разговор между равными.

Что в разговоре может пойти не так?

Ох, много чего. (Тут можно немного помедлить и задуматься о случавшихся с нами неприятных беседах.)

Один из основных симптомов скверной беседы: кто-то из участников включил автопилот.