Купавна

Шел всю ночь. Под утро забрел в какую-то ложбину. Вздыхал под ногами волглый мох. Насторожился, почувствовал врага в кустарнике. Оба затаились: кто кого переждет. Немец не выдержал, что-то сказал по-своему и прямо на меня пошел, в мои лапы.

Я думал, он один. Грубо «работал», матюкался даже, когда мы насмерть схватились. Он уж подо мной лежал, набросилась тут целая свора фрицев. На засаду, видно, напоролся я. Ну и повели меня в плен… На петлицах моей гимнастерки малиновые кубари. Знал, конечно, что с командирами в плену поступают жестоко. Что ж, пусть узнает фашист, умеют достойно умирать красные командиры. И все документы при мне были — полная характеристика личности. Но обрадовался тому, что партбилет Степана я припрятал, вместе с памятной запиской положил в патронный ящик, зарыв его под сосной неподалеку от могилы.

Мне завязали тряпкой глаза, посадили в машину и повезли. Ехали недолго, разумеется, во вражеский тыл. Когда остановились, рук не развязав, втолкнули в какой-то закуток. «Господи, ишо один!» — воскликнул кто-то. «Скорее развяжи мне руки» — попросил я. «Чичас, чичас, милай».

Он долго возился с моими руками, и, когда они стали свободными, я сорвал с глаз своих вонючую повязку. Увидел: нахожусь в чулане, кроме меня еще двое задержанных.

В единственное оконце, в которое головы не просунуть, проливался солнечный свет. Я оглядел товарищей по несчастью. Они были в гражданском, один почти старик, другой помоложе, но тоже с заросшим лицом, бородатый. Не одежда на них — сплошные лохмотья.

Я присел напротив оконца, у самой двери. Прислушался: где-то за стеной едва слышно стрекотала пишущая машинка. В сенях, поскрипывая половицами, кто-то мерно прохаживался, не иначе часовой.

«Кто вы такие?» — спросил у задержанных.

Они оказались из местных жителей — колхозники непризывного возраста. Старший, Антяшев, который развязал мне руки, прилег на полу, устланном соломой, а младший Никифор Приблуда, сидел по левую от меня руку, втянув в плечи голову, словно ожидая удара. Их обвинили в укрывательстве партизан и посулили расстрелять, если не покажут тайную тропу к ним.

Никифор Приблуда вдруг стал на колени, истово крестясь и шепча молитвы. «Верующий?» — спросил я. Он лишь тяжело вздохнул. За него ответил Антяшев: «Кто ж его знает. После вчерашнего стал не в себе. В церкву, бывалочи, из-за ради интересу ходил, а тут…»

Тебе ли, дружба, не знать о том, что делали гитлеровцы с нашими людьми?! Известно, они не просто расстреливали и вешали, а казнили по-своему: издевались над ребенком на глазах матери, могли затолкать в петлю жену на глазах ее мужа, подвешивали вниз головой… Недавно я приобрел книгу «СС в действии». Это документы о самых чудовищных преступлениях германских фашистов. Каких только видов дьявольского садизма не оставила на века в назидание потомкам история минувшей войны! Мы, фронтовики, в то время знали о казни Зои Космодемьянской. Нам были известны ее предсмертные слова: «Эй, товарищи, что смотрите невесело?! Будьте смелее!.. Мне не страшно умереть. Это счастье умереть за свой народ!» Эту девушку, прежде чем повесить, подвергали ужасным пыткам, но она не сломилась. Каким же пыткам подвергли фашисты Никифора, что сломило волю этого мужика?

«Что ж случилось вчера? Били, что ли?» Антяшев сощурился, зашевелил седыми усами: «Хуже… Они тут действуют по-другому: сам сатана не придумает. Скажи, как было, Никифор!» Тот перестал креститься, поднялся на ноги: «Помолился, оно и полегчало… А что говорить-то? Зверюги… Сам скоро спытает…»

Я заметил: у него вокруг глаз разлилась странная желтизна. И сам взгляд, и такая желтизна могут быть лишь у людей, которые в течение многих дней терпели то, что превышает пределы всякой выносливости, не переставая видеть перед собой смерть. Но вот свет в оконце потускнел — видать, солнце зашло за тучку, — и лицо Никифора потемнело, как бы выражая тупую покорность судьбе.

«Говорю, не в себе Никифор после вчерашнего, — как бы в ответ моим мыслям отозвался Антяшев. — Пытали его страшно, а потом посулили двадцать пять тыщей марок, если он укажет дорогу в партизанский отряд какого-то Ивашки. Не то снова пытать будут. А мы, ей-богу, ни он, ни я, и слыхом не слыхали про ту дорогу. И про Ивашку…»

За оконцем вновь просияло солнце. Яркая полоска света, с порхающими в ней пылинками, упала на лицо Никифора Приблуды. Он уставил на меня налившиеся кровью глаза, во взгляде затравленность…

У меня возникло решение: я должен предпринять что-то особенное, чтобы спастись не только самому, но и выручить этих обреченных на смерть мужиков, жалких в своей беспомощности. «Бежать надо», — сказал я. «Сбежишь! — отчужденно ответил Приблуда. — Вкупе с нами… на тот свет!.. Ить какая стража кругом… Расскажи ему, брат Антяшев». «Истинная правда», — поддакнул Антяшев.

Он рассказал: вчера расстреляли группу — человек двадцать — красноармейцев. Гоняли Антяшева и Приблуду на тот расстрел. Когда постреляли ребят, зарыли их эти мужики. Немцы заставили. Некоторые хлопцы были подраненные — каково-то!.. Как же зарывать живого человека?!