Купавна

Некоторое время Карл Шкред пользовался доверием Петлюры, но был разоблачен и предан казни. Все это не могло не повлиять на биографию сына.

Теодор Шкред — сын Карла Шкреда — пригоден для службы Великой Германии».

Из дневника Д. И. Колоскова

«В детстве я слышал от взрослых, что есть на свете Синяя птица. Не то чтобы она была редкой птицей, однако люди почти не видят ее. Синяя птица даже гнездо свое вьет в недоступных местах: под колесами водяных мельниц, в скалах под водопадами…

Мои родители жили в Таджикистане. Отец врачевал темный люд. Отца очень любили. Многих он спас от опасных болезней, и говорили люди, что он видел Синюю птицу, верили ему. Ходило поверье: тому, кто повидает эту птицу, всю жизнь будет сопутствовать удача, как и тому, кому повезет общаться с этим счастливчиком.

Я не забыл ту таджикскую притчу. И сам в концлагере увидел Синюю птицу… во сне. Большая она или маленькая, не мог вспомнить. Но чувствовал — красивая и юркая. Она подлетела ко мне, далась в руки и сказала человеческим голосом: «Вставай, доктор!» Я открыл глаза, к своему изумлению, увидел перед собой капо Шеремета. Странно: капо и Синяя птица! Что между ними общего?.. Этот человек ужасен. Он злее самого начальника лагеря Августа Кнака: хитер, пронырлив, жесток. И всюду поспевает. Словно зверь носится капо по лагерным баракам. Он безжалостен в обращении с пленными. И приходит в ярость, когда кто-нибудь из местных жителей приближается к строю наших несчастных людей, гонимых под конвоем на разные работы.

Мне сравнительно с другими военнопленными жилось несколько лучше. Однажды Август Кнак, будучи пьяным, упал с крыльца дома, в котором жил, и разбил голову. Я оказал ему первую медицинскую помощь, так как поблизости не было немецких врачей. Кнак распорядился перевести меня на постоянную работу в так называемый лагерный лазарет. Мне отвели отдельную конуру, приказав быть всегда наготове. И питание выделили особое. Но я не съедал всего, делился с больными. Не мог иначе, ведь больных здесь кормили месивом, которое никак нельзя назвать человеческой пищей. Обычно его приготовляли из картофельных очисток.

Однажды я сделал замечание повару: надо бы помыть очистки, больные ведь и без того страдают желудками. В это время вошел на кухню капо Шеремет. Побагровев от злости, он вырвал из моих рук ведро с грязными очистками и вывалил их в котел…

Итак, капо разбудил меня, хотя время было позднее, перевалило далеко за полночь.

— Док, сейчас доставят важную птицу — беременную партизанку. Помоги разбрюхатиться ей, и чтоб в живых осталась. Непременно! Господин Кнак сказал: головой ответишь, если умрет.

Внезапные побудки были нередки. Меня будили, чтобы привести в чувство настолько изувеченных людей, что, глядя на них, я не знал, что делать, сам едва не терял сознание.

На этот раз капо был в настроении. На лице его как бы было написано, что я должен что-то сделать очень важное и очень нужное не столько для Кнака, сколько для него, Шеремета. Он говорил с этаким одесским акцентом:

— Слухай, док! Тебе не приходилось бывать в Одессе?.. Нет!.. Значит, не видал ты настоящих каштанов. И не повидаешь. Не разделить тебе со мной жареных каштанов. Не поделюсь с тобой, если витащу какие из огня. А то, что я их витащу, это точно, как пить дать, дохтур… Вот что, детка! За байстрюка, которого виродит эта особа, не несешь никакой ответственности. Благословляю — придави его. Безразлично, какого бы пола он ни был. Но саму особь! Семь шкур с тебя…

С партизанами здесь не церемонились. Их подвергали страшным пыткам и, удавалось ли выведать какие важные сведения или не добивались того, после уничтожали. Так зачем же бороться за жизнь какой-то очередной жертвы, если ей не суждено остаться в живых?

— Не могу, капо, сердце свое не вставлю ей, — ответил я. — Видишь, я сам болен.

— Не зарывайся, дохтур! — взревел он, но вскоре успокоился, даже повел разговор с необъяснимой почтительностью ко мне: — Прошу вас, док! Можете вставить ей мое сердце. Эту женщину надо спасти во что бы то ни стало. Это… подруга моей жены…

По нему было видно — говорит правду. Что-то в этом ужасном человеке словно сломалось, столь откровенным он еще не был.