Купец и русалка

Жандармы стали совать в лицо доктора какую-то писанину в кляксах и помарках, но Григорий Сергеич брезгливо отмахнулся. Тогда тот, который был постарше, зачитал показание свидетелей, из которого Григорий Сергеич расслышал не всё, а то, что расслышал, совершенно не понял. Выходило, что сгоревшая почти до конца молодая женщина добежала тем не менее до самой реки, которая, впрочем, находилась очень близко, и кинулась в воду. В воде был при этом такой ледоход, что звук его слышали даже в Кремле. Григорий Сергеич покрылся мурашками: сон с голой, покрытой ожогами барышней ему сразу вспомнился.

– Я, господа, – ответил он тихо, – ей-богу, не знаю, где эта девица. Могла просто выйти. Погода хорошая. А может, отправилась в биржу труда. Работу искать. Это очень понятно.

– В таком, понимаете, виде не ищут. Свидетели так показали: бежала без всякой одежды, горела. Потом уже бросилась в воду.

– Кто бросился?

– Да вот в этом вся и загадка. Кто бросился? Пытаемся выяснить. Всё ведёт к вам. Кухарка еще вчера утром сказала, что вы, так сказать…

– Я при чем?

– А вы даже очень при чем. Поскольку девицы, у вас проживающей, сейчас в вашем доме уже не находится. И правдоподобная версия та, что эта утопшая может являться Еленой Антоновной Вяземской. Вот как.

Григорий Сергеич схватился за голову.

– Ну, это же нонсенс! Я дочь хоронил!

– Так вы хоронили когда? Вчера поутру. А эта девица утопла в четверг. Вчера была пятница. И ваша кухарка сказала, что вы рано утром в четверг изволили быть здесь, на месте.

Григорий Сергеич пытался понять, какой сейчас год, день недели и прочее. Не понял. Не смог.

– Оставьте меня! – Доктор наконец взорвался. – Врываетесь нагло в чужую квартиру, молотите сами не знаете что! А ну, пошли вон! Вон пошли, говорю!

Представители власти тихонько вздохнули.

– Вы, доктор, полегче… Руками махать… В каких отношениях вы состояли с девицею Вяземской?

– Вы одурели! – И Терехов побагровел. – В каких отношениях?! Вас не спросил, в каких отношениях мне состоять!

Жандармы вздохнули еще раз. Поглубже.

– Пока что: пройдемте в участок.

Видно было, что им очень не по себе и не хотелось бы применять власть по отношению к осиротевшему отцу, но ничего другого не оставалось. Григорий Сергеич занёс кулаки, но жандармы живо защелкнули наручники на его запястьях и подтолкнули доктора к двери. Горничная, плача, принесла из кабинета башмаки, и тот жандарм, который был постарше, опустился на корточки и, кряхтя, надел их на ноги доктора Терехова, который словно остекленел и перестал двигаться.

– Пойдёмте, пойдемте. Ну, что вы, ей-богу? – сказал, поднимаясь, старый жандарм.

Горничная Катя и кухарка, прилипшие к окнам широкими лицами, увидели, как барина сажали в пролетку, как шляпа упала с его головы прямо в грязь и порыв тяжелого ветра приподнял густые, слегка поседевшие волосы доктора.

– Отпустят? – И Катя заплакала горько. – Куда же его без одёжи, без завтрака…

– Какое «отпустят»? – Кухарка дыхнула вчерашнею луковицей. – Кто отпустит? Я правды скрывать не намерена больше. Спросили меня, так я всё им сказала. И впредь всё скажу.

– А что ты сказала?

– Сказала, что видела. Сношался наш барин с Еленкой Антонной. Вон там, на диване. Как остервенелый.

– Да ты одурела! – воскликнула Катя. – Промеж нашим барином и этой выдрой… Да в жизни тебе не поверю! Вот крест!

И Катя неистово перекрестилась.

– А хочешь чулочек тебе покажу? – спросила кухарка с ехидной улыбкой. – Я этот чулочек там прям и нашла. Под самым диваном. Пойдем покажу. И трогать не стала. Поскольку: улика.

– Какая улика?

– Такая. Судейская. В суде разберутся, зачем там чулочек. И кто утопился, они разберутся. Пойдем покажу. Что боишься-то, глупая!

И став на толстые ярко-бурые колени, кухарка отклячила нижнюю часть своей очень плотной фигуры, залезла под диван в докторском кабинете и достала оттуда беспомощный, белый, швейцарский чулочек. Уже запылившийся, сморщенный.

– Ну, что? – торжествуя, спросила она. – Не твой ведь, Катюха? Не твой! И не мой. А барышни нашей Елены Антонны.

– Так это он… что же? – У Кати дрожал подбородок. – Так как? Конечно, раз были такие дела, так всяко случается. Я понимаю. Но только топить-то зачем?

– Вот этого мы с тобой знать не могём! А если он вдруг осерчал на неё? Мужик, сама знаешь, когда осерчает… Он, может, её в эту речку и скинул!

– Как скинул? Жандармы сказали: бежала сама.

– А кто там бежал, никому не известно. Сказали, что вроде из нашего дому. А сколько у нас в дому женщин, считай-ка! Ты, я да она.

– Все вещи на месте… – И Катя заплакала слезами беспомощными, удивленными. – А барышня-то неплохая была. Чудная, конечно…

– Не знамо, не знамо! – Кухарка запрятала потную прядь под белый платок. – Людям, знаешь, верить, так только наплачешься! Я так понимаю: когда идешь в церковь, так там стой и верь! И не ошибёшься! Зажжешь когда свечечку, да перекрестишься, да Матери Божией в личико глянешь, тогда вот и верь! И вся тебе правда!