Купец и русалка

На похоронах Григория Сергеевича собралось много народу. Говорили о том, что внезапная смерть вырвала из рядов любящих товарищей, родных и друзей великолепного специалиста, спасшего столько чужих жизней, доброго и великодушного человека, которого не сломило даже огромное горе, поскольку он не позволил себе и недели передышки, немедленно вернулся к работе, не жалел себя, никогда не скупился на пожертвования, на хороший поступок, на участливое слово, но при этом говорящие старались не смотреть на странно-веселое лицо покойного, настолько веселое и беззаботное, что этим нелепым своим выражением оно всем мешало. Казалось, что Терехов смеётся над ними. И чем горячее они говорят, чем громче вздыхают, тем он там, в гробу, сильнее смеётся.

Сибирский экспресс «Петербург – Иркутск» мчался с такой скоростью, что несколько птиц, задумавших перегнать его, отстали и, севши на ветки, глядели нарядным вагонам вослед своими живыми глазами.

«Куда это он?» – подумали птицы.

И тут же ответили сами себе:

«За кормом, конечно. Куда же еще?»

В одном из вагонов первого класса мягко потрескивал газовый рожок, освещая женщину с волосами, полыхающими таким ярким золотом, что, может быть, даже рожок был не нужен: они сами были огнём. Рядом с дамой в капризной, изломанной позе пристроился длинноволосый брюнет, почти еще мальчик.

– У вас, конечно, Клеопатра Валерьевна, – говорил он немного рыдающим голосом, – у вас, как я понимаю, свои есть виды на мою судьбу, но только вы это оставьте. Я все равно убегу.

– Никуда вы, Алеша, не убежите, – устало отвечала она, тихо и ласково гладя его по волосам. – Вы еще дурачок, дитеныш. Куда вам бежать?

– Всякому человеку есть куда бежать. И я убегу.

– Заладили тоже! – И дама вздохнула. – Вы вспомните только, откуда я вас…

– А я не просил! – И он вспыхнул. – Теперь вы меня попрекаете: «Я вытащила, я спасла!» А может, мне так было лучше?

Его собеседница сжала руками виски и встала.

– Как так? Вы, наверное, милый, не поняли. Вы думали, вас привезли поплясать? А может, эклером с бисквитом попотчевать? Ну, хватит. Хочу страшно спать. Ложитесь вы здесь. Я ванну приму.

(Современному читателю трудно представить себе, что в те далёкие времена в роскошном сибирском экспрессе можно было заказать себе горячую ванну и даже позаниматься спортом в специальном помещении.) Рыжеволосая раздвинула дверцу в стене, оглянулась на застывшего в той же капризно-недовольной позе молодого человека, ничего не сказала и скрылась во второй, немного меньшей по размеру, комнате, где её ждала горячая ванна.

Клеопатра Валерьевна была уверена, что спасает Алешу Куприянова от гибели. Молодому человеку только-только исполнилось шестнадцать, о своей семье он категорически не хотел говорить, был скрытен не меньше её, хотя и гораздо глупее.

Сейчас, лежа в пенящейся ванне, уносясь неведомо куда – в заваленный снегом Иркутск, – она впервые чувствовала тревогу за чью-то жизнь. Обычному человеку это ощущение, скорее всего, знакомо с детства, но Клеопатра Валерьевна не была обычным человеком. Потому что – если бы была – не вынесла бы она того, что вынесла, не заледенела бы вся без остатка. И если в ней были какие-то страсти, то только холодные. Как пламя бывает холодным. Когда в трактире на Хитровке, дергая от волнения щекой, снимая и вновь надевая на сухой палец дорогой перстень, Борис Константинович Бельский предложил ей не то чтобы даже работу, а целую жизнь по тому образцу, о коем она никогда не слыхала (приёмная дочка, подкидыш, прислуга!), она согласилась. И тоже, скорее, от холода или, точнее сказать, равнодушия. Идти всё равно было некуда, а срам – всюду срам. Живя еще у своих благодетелей, она поняла, что срам был всегда и срам всегда будет. Как воздух, как черви в земле. Сказала ведь Анна Петровна однажды, кивнув подбородком на пьяного мужа:

– Что пялитесь, девки? Срамно, я не спорю. Но сказано в книге: «Бо мёртвые сраму не имут». Понятно вам, дуры? «Бо мёртвые» только! А он ведь живой. Прикройте его покрывалом, пусть спит.

И перекрестилась.

Борис Константинович предложил ей простое дело: участвовать в сраме. Следить, чтобы всё было тихо. За деньги, за дом на Ордынке, за праздность. А что оставалось другого: в прислуги идти, на панель к другим девкам?