Куплю чужое лицо

– А как это?

– А укуси себя за шею!

Циферблат молча слушал мои советы, потом поднялся с кровати и стал шагать из угла в угол.

– Вот я думаю, если человек – дурак, может, ему и срок меньше дадут. А в натуре, дурь является смягчающим обстоятельством?

Пришли к выводу, что не является.

– Вот я и думаю, что лучше: в дурку или на зону. На киче париться, ясное дело, привычней. А в дурдоме крыша и в натуре съехать может… А ты, Володян, как думаешь?

– Я думаю, надо когти рвать.

Стало тихо.

– Но сначала надо дождаться результатов экспертизы.

На следующий день после завтрака меня отвели к Житейскому. Справившись о здоровье и настроении, он заметил:

– Мне понравилась ваша шуточка насчет укуса в свою шею. Только вы больше не советуйте Рыльковскому портить казенное имущество. Мочу пусть пьет, если хочется. А в деле запишем: прошел курс уринотерапии.

– Вы подслушивали. Ай-яй-яй! Ветра перемен не выдули кагэбэшное нутро вашего учреждения.

– А вы демократ, Владимир Иванович?

– Лошадиные шоры, которые вы надеваете нам, томящимся здесь, не по размеру. Даже если вы нас упакуете в большущие оболочки, мы их все равно будем срывать с чувством обновления. А потом с удовольствием сожжем их на центральной площади.

– Интересно…

– Кусать ближнего по поводу и без оного, доктор, очень приятно. Вы внимательно слушаете меня? Да… Во-первых, удобно, потому что – ближний. Во-вторых, безопасней, знаешь, что простят, как бы то ни было. Маленькие люди, скажу вам, как маленькие шавки, сознавая, что не могут укусить, как волкодав, кусают в самые болезненные места. Чего не сделаешь, чтобы причинить боль, профессор! Для этого необязательно наступать на любимую мозоль. В порыве озлобленности можно нагадить и в тот колодец, откуда и сам хлебаешь. Не беда, что с дерьмом, зато и ближнему хреново… Вот вы обозвали меня демократом. А кто вы и ваша система? Зачем вы лишили нас Бога? Ведь человек, даже все попирающий, все равно один на один остается маленьким, со своими болячками и страхами, со вздрагиваниями до обморока, – когда вдруг выпадет из шкафа старый картуз или спрятанная женой бутылка водки. Он бесстрашен на людях, бьет себя кулаком в грудь, а во снах кается и чувствует себя уродцем. А умирая, он боится и тщетно (но лишь для молчаливо-скорбного или любопытного окружения, профессор!) старается «остаться самим собой». Но в душе у него – ледяной страх… Мне сегодня ночью приснился сон. На глазах коллекционера давили сапогами фигурки из слоновой кости, которые он собирал всю свою жизнь. А кто-то рядом жег рукописи на глазах у автора.

– Это все любопытно. А вы можете кратко изложить на бумаге свои взгляды?

– Легко.

– А я пока тоже оформлю некоторые свои записи.

Я взял предложенный лист и написал фразу, крутившуюся у меня со вчерашнего дня: «Кривая кривулька выкривела кривизну кривости кривоватого кривляки».

– Пожалуйста!

Житейский, наморщив лоб, несколько раз перечитал фразу.

– Кривляка – это кто?

– Вы.

– Я?

– Да. Потому что крайне скверно играете роль врача-психиатра.

– Вы, наверное, хотите, чтобы в заключении экспертов в отношении вас значилось «невменяем»?

– Рассказать историю, профессор? Мой сосед по коммунальной квартире по кличке Кубик Рубика по утрам всегда копошится в перине, она досталась ему от прабабушки. Он уверяет, что там живет насекомое, которое его постоянно кусает. Он кричит от бессилия, проклинает прабабушку, считая, что ее вредный дух переселился в это насекомое. Вот вам пример перевоплощения. Таковы законы жизни. Кстати, прочитайте рассказик Франца Кафки «Превращение». Там как раз про это.

– Это ведь вы украли у меня справочник по психиатрии?

– Позаимствовал.

– Хотите, чтобы вам записали еще и клептоманию?

– Вы обладаете потрясающей проницательностью. Не бойтесь, я верну вам эту жалкую книжонку. Все это – неудачные перепевы моих научных разработок.

– Ну, все, на сегодня достаточно.

– Житейский, вы выглядите утомленным. Я должен провести с вами курс психотерапии.

На этом наша беседа закончилась.

В палате царило уныние. Рыльковскому объявили, что «психушки» ему не видать, так как он вполне вменяем, и теперь ему «светил» приговор к пожизненному заключению. Он лежал на койке кверху брюхом, и никто не осмеливался нарушить могильную тишину.

– Может, кал попробовать? – спросил у меня Рыльковский, считая меня поднаторевшим в психиатрии.

Я живо представил, какая будет в палате вонища, и категорически отсоветовал.

– Ни в коем случае. Употребление своих экскрементов характерно для больных в поздних периодах психических болезней, когда у них уже произошел распад личности.

Рыльковский завыл:

– Ух, уроды, а ведь обещали лечить! Расскажи, Сереженька, нам все подробненько, как в детстве обижали, как мочился под себя, как в школе обзывали. Жалели, суки, диагнозы ставили…

Он поднялся и с силой обрушил свой кулак на тумбочку.

Наутро меня повели к врачу. В кабинете Житейского сидел Паша Баздырев. Собственной персоной. Давненько не виделись. Но я и глазом не моргнул.

– Ну-с, на что жалуетесь? – спросил я, усевшись напротив Баздырева.

Паша сдвинул кустистые брови, но промолчал.