Куприн

Не зная, куда девать так нестерпимо тянувшееся время, Куприн решил, что именно теперь необходимо вырыть из грядок оставшуюся морковь. Корни разрослись и крепко сидели в земле. Он хватался пальцами за головку, тянул, но не было сил. Но как бахнет близкий пушечный выстрел и звякнут стекла, то поневоле, с кряком Куприн выдергивал из гряды крупную, толстую красную морковину. Десятилетняя Аксинья, длинноногая, сероглазая, зараженная общим сжатым волнением, с упоением помогала отцу, бегая с игрушечным ведром из огорода на чердак и обратно. Ее перехватывала Елизавета Морицовна и тащила в дом, где уже успели забаррикадировать окна тюфяками, коврами и подушками. Но девочка опять убегала к отцу.

И вот незаметно погустел воздух, потемнело небо. Усталые пушки замолкли. Наступила тревожная тишина. Куприны сидели в столовой и при свете стеаринового огарка рассматривали от нечего делать рисунки в словаре Брокгауза и Ефрона. Аксинья в волнении вскочила с дивана:

– Папа! Мама! Пожар!

Горел гатчинский совдеп, большое старое прекрасное здание с колоннами, над которым много лет раньше развевался штандарт и где жили из года в год потомственно командиры синих кирасир. Куприн понял, что красные покинули Гатчину.

Поутру после тревожной ночи он вышел на тихую пустынную Елизаветинскую улицу и столкнулся с соседкой старухой.

– Шведы! Шведы в город пришли! – причитала она.

За углом два белобрысых крестьянских парня в плоских французских стальных тазах и американских кожаных куртках возились с пулеметом «гочкис». Так 16 октября в Гатчину вступил головной Талабский полк генерала Глазенапа.

По городу расклеивались воззвания, в которых жителям рекомендовалось без промедления сдать оружие коменданту в помещении полиции, а бывшим офицерам явиться туда же для регистрации. Самого Куприна привели в полицейское подземелье для дачи показаний.

За письменным столом неловко восседал веснушчатый молодой хорунжий с чубом, взбитым над левым ухом. По всему чувствовалось, что он более привык держать в руке шашку, чем ручку или карандаш. В углу стоял бледный комиссар по охране Гатчинского музея Илларион Павлович Кабин, хорошо знакомый Куприну.

Убедить хорунжего в том, что Кабин ни в чем не повинен и может быть освобожден, оказалось делом несложным.

– Кто написал донос? – поинтересовался Куприн.

– Анонимка! – махнул рукой хорунжий. – Представьте, с пяти утра стали заваливать анонимными письмами. – И простодушно добавил: – Кстати, и о вас кое-что имеется. Пишут о ваших связях с большевиками. Но его превосходительство будущий генерал-губернатор Петрограда Глазенап приказал эти бумаги передать лично ему и хода им не давать…

– Очень приятно! – ответил Куприн и сжал зубы до скрежета.

В коридоре Кабин кинулся к нему и обмочил слезами его щеку:

– Я не ошибся, сославшись на вас! Вы ангел! Ах, как бы хотел я в серьезную минуту отдать за вас жизнь…

На длинной Багавутской улице, обсаженной четырьмя рядами берез, к Куприну подошел, раскинув руки для объятия, местный почтовый чиновник:

– Поздравляю, поздравляю… А кстати. Ходили уже смотреть на повешенных?

Высвобождаясь, Куприн в недоумении сказал:

– Я о них ничего не слыхал.

– Если хотите, пойдемте вместе, – не скрывая радости от предстоящего удовольствия, продолжал чиновник. – Вот тут недалеко, на проспекте. Я уже два раза ходил, но с вами за компанию посмотрю еще…

«Да, этот человек, кажется, слыл коллекционером. Собирал красное дерево и фарфор», – почему-то вспомнилось Куприну, и он тихо, но решительно ответил:

– Я не любитель подобных зрелищ.

На этом испытания не кончились. Навстречу Куприну двигались четверо местных учителей. Лица их сияли. Они стали крепко жать ему руку, а один из них, Очкин, хотел даже облобызаться, но Куприн вовремя закашлялся, прикрыв лицо рукой.

– Какой великий день! – говорили они. – Какой светлый праздник!

Один из них воскликнул: «Христос воскрес!» А другой даже пропел фальшиво первую строчку пасхального тропаря. «Как переигрывают, как неискренни!» – с отвращением сказал себе Куприн.

Очкин слегка отвел его в сторону и заговорил многозначительно, вполголоса:

– Вот теперь я вам скажу очень важную вещь. Ведь вы и не подозревали, а между тем в списке, составленном большевиками, ваше имя было одно из первых в числе кандидатов в заложники и для показательного расстрела.

Куприн выпучил глаза:

– И вы давно об этом знали?

– Да как сказать… Месяца два.

В возмущении Куприн задохнулся:

– Как? Два месяца? И вы мне не сказали ни слова?

Тот замялся, заежился.

– Но ведь согласитесь: не мог же я? Мне эту бумагу показали под строжайшим секретом.

Куприн крепко взял Очкина за обшлаг пальто:

– Так на кой черт вы мне это сообщаете только теперь? Для чего?

– Ах, – испуганно забормотал Очкин, – я думал, что вам это будет приятно…

«Подлость! Человеческая подлость! – размышлял Куприн, торопясь к дому. – Сколько низменного, зверского развязала эта война! Бедная Россия… И когда все кончится, образуется, утихнет поток страданий…»