Куприн: Возмутитель спокойствия

В разговоре с Алексинским Куприн говорил, что хорошо бы на престол возвести Михаила.

— Нет, Романовы кончены.

И, пожалуй, это так.

Бунин все удивлялся мне, как это так я могу вести дневник. А я удивлялся, как это можно не вести.

Собирается, кажется, заняться этим “гнусным делом” и Куприн.

Алексинский обещал ему подарить тетрадь с замком.

* * *

Слишком был этот день интересен и хочется ничего не забыть. Елиз<авета> Морицовна не пустила слетать (в Прагу. — В. М.) Куприна. Говорила мне один на один, что сердце у него никуда не годится, доктор прямо сказал: недолго проживет... Сам Куприн другого мнения и верю, что он переживет меня и многих...

С дочерью он не знает обращения. Все время шутят, друг другу кулаки показывают и играют в оскорбленное самолюбие... Все хорошо у этой девочки, но наследственность... И исковеркал же ее папаша своим “воспитанием”, как я Зину[63*] — слишком любит...

Куприн настойчиво упрашивал меня остаться ночевать:

— Понимаешь, я один с четырьмя бабами, и все мною недовольны. Спаси меня, Борисочка, останься...

— У меня нет простыней, — сказала Ел<изавета> Мор<ицовна>.

Жаль мне его было, и вспомнил я... “добре быть единому”.

* * *

Пока был Бунин, говорили о Юшкевиче. И все втроем мы недоумевали, как так с женой, бабушкой и детьми, с багажом, в Америку в первом классе туда и обратно... Ведь это 20 000 — 30 000 фр<анков> minimum. Кто дал эти деньги? Зачем? И думается всем троим, что это была командировка — ездил продавать и предавать... Жидовский подгорьковец... Скверно. Не выкрутится Россия. Единственную правду сказал кто-то из евреев, что и “еврейский вопрос — это русский вопрос”. Для меня лично ясно, что где евреи у власти, там интернационализм на пороге.

* * *

Горько жаловался мне Куприн на Набиркина — этот друг Эли Василевского поставил Куприна как редактора в глупое положение — сотрудники ничего не получают... Святой наивный старичок Чириков сидит без гроша и картошку кушает... Ему как милость обещано послать 75 фр<анков>, т. е. то, что мне на четыре дня maximum хватает...

И вот милый Куприн написал письмо в редакцию обо всех деяниях издателя “Отечества” Набиркина (говорит, что он татарин и наездник) <...>

Зачем?

2 июля, суббота

...вчера Куприн, о чем я забыл, вкричал мне в уши, что сегодня два дурака — американец Демпси и француз Карпантье — будут разбивать друг другу морды — буквально, и за это один получит два миллиона, а другой три миллиона франков... Мне на это наплевать... <...>

После вчерашнего “пьянства” с Куприным утром я почувствовал себя плохо и сел на диету. Ни одного biére — пива — только молоко, eau mineral[64*] и к вечеру уже легче.

Я выпил вчера очень немного вина, и когда Куприн у себя предложил еще пивка, я ответил:

— С удовольствием.

— Знаю, какое тебе удовольствие — как собаке уксус...

Это верно.

Я грешен всеми грехами, но не пьянством»[359].

Прервем ненадолго чтение. Борис Лазаревский стал тенью прежних «манычар» и порой развлекал Куприна, имитируя собачий лай или крик петуха. Елизавета Морицовна ему обрадовалась: зная, что он «не грешен пьянством», спокойно отпускала с ним мужа, отдавая десятки распоряжений: что Александр Иванович должен надеть, какое и когда выпить лекарство. Куприн и Лазаревский вместе переживали шокирующие летние вести из России, читали о неурожае и голоде, о создании Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), о членстве в нем Горького. Лазаревский записал в дневнике:

«Это самое страшное, что я прочел о голоде.

Это значит, что не будет сделано и половины того, что могло бы быть сделано...

Это значит: дилетантство с истерикой там, где должна быть великая и спешная работа...

Это самая тяжелая страница истории начала XX века. Позорная и жестокая.

Дай Бог, чтобы я ошибался!»[360]

Куприн же в эти дни публично отрекся от Горького. Сначала он назвал его «обезьяной Ленина, его приживальщиком и подголоском, лакеем, копирующим барина» («Помогите дорезать», 1921). Затем будто прозрел: «...Горький... хоронит заранее сам себя под завтрашними обломками большевизма. Он никогда не знал, что в сущности большевикам он не был ни нужен, ни полезен, как слишком большой писатель и как чересчур маленький человек. Им незримо руководили для внешних балаганных эффектов. Большевики вовлекли его в громадный, скандальный кутеж и вот, перебив под конец зеркала и посуду, уходят потихоньку, оставляя тщеславного дурака платить по неслыханному, вовеки неоплатимому счету» («Третья стража», 1921). Тем же летом 1921 года у Куприна отпали последние сомнения в правильности бегства из Гатчины. Он услышал о гибели от цинги Александра Блока и расстреле чекистами Николая Гумилёва. С обоими он работал во «Всемирной литературе», помнил, как оба искренне пытались включиться в советское культурное строительство...