Куприн: Возмутитель спокойствия

Наверное, собственное шаткое положение виделось теперь Александру Ивановичу более чем нормальным. Даже тогда, когда приходилось из-за безденежья ходить в лес Сен-Клу собирать каштаны и потом их жарить. Урывая часть из собственных скудных средств, он бегал отправлять продуктовые посылки в Россию тем, чьи адреса знал. Жена Александра Грина вспоминала, как их выручила такая посылка. «Это никто как Куприн мог лично мне ее адресовать и подумать обо мне, — почти плакал Грин. — Друг настоящий!»[361]

Однако вернемся к дневнику Лазаревского:

«10 сентября, суббота

Пишу “краденой” ручкой stilo, вчера, отправляя заказные письма, я нашел ее на почте, спросил одного, другого, не его ли.

— Mais non[65*]...

И пришлось взять ее себе. Спасибо! А кому — не знаю. Писателю годится. <...> И только начал я писать, как вошел Куприн. Я всегда ему радуюсь... Получил с Дальнего Востока 3000 фр<анков>, из них нужно отдать полторы. Сегодня у него лично было только 200 фр<анков>. Позвал меня скромно, скромно, франков на 5 пообедать. Предварительно хорошо поговорили.

И все он еще удивлялся, как это я пишу с удовольствием.

— Точно вкусную закуску ем, — ответил я.

— Отчего же я не могу писать?

— Не знаю. Но мне кажется...

Этого я ему не сказал (следует версия о причинах интимного характера. — В. М.). Показывал я ему еще в Батуме печатавшиеся о нем статьи — я был тогда убежден, что его красноеврейцы расстреляют, и мы никогда не увидимся...

Пошли завтракать в ресторан M-lle Gaby[66*]. Куприн назвал ее киргизочкой и это верно.

И мне было приятно, что он ее видит.

Говорили о многом и здесь, когда вышли на улицу по направлению к Итальянскому бульвару.

Вспоминали Чеховых. Я не ошибся. У Куприна был легкий роман с Марией Павловной. Не позволила себя поцеловать, а когда он уезжал и соединился по телефону — М. П. сказала:

— Жалею, что не позволила поцеловать...

Это одно из лучших его воспоминаний.

И еще очень он обрадовался, когда Чехов сказал ему:

— Вы хорошо сидите на лошади.

И сам признался:

— Это для меня высшая похвала.

Рассказывал, как Бунин хотел жениться на даме Карзинкина... т. е. на М-le Карзинкиной.

Убеждал ее, что сделает женой знаменитости, а она отвечала, что может любить человека, а не его знаменитость. И изыде посрамлен...

А когда был его 25-летний юбилей, эта дама не пришла, а прислала ему в подарок 30 000 рублей, — и он взял.

Взял бы, вероятно, и я.

К моему удивлению, Куприн отказался идти в бордель. Не ручался за себя.

Мог все деньги раздать, а нужно было домой привезти.

* * *

Еще у меня, глядя на портрет Зины, Куприн сказал:

— Милая девочка!

Спасибо ему, милому.

Я не знаю женской жизни страшнее Зининой, то, что пережила ее мать — пустяки в сравнении. <...>

* * *

Дошли до аудифона. Куприн упирался. Я его усадил и поставил № 390 — Смерть Годунова — Шаляпин. Слушал и лицо его делалось все серьезнее и краснел... Кончилось:

— Замечательно!

А еще за 5 минут раньше упорствовал и говорил:

— Я музыки не люблю. <...>.

Отправились в Зоологический сад, кормили медведей... Наконец, оба утомились, сели в трамвай и уехали на Concord...

Говорили о пассажирках...

Куприну не нравятся француженки.

— Ни одного человеческого лица...

А мне нравятся. <...>.

Хотели мы почистить ботинки, но у Куприна они были рваные, и он постеснялся...

Интересно, что Куприн в первый раз говорил со мной о матери, а об отце вскользь упомянул — “титулярный советник”... А я и этого не знал.

Просил он меня подарить ему “краденую” ручку — stilo — дескать, счастье приносит.

Как бы да не так — мне самому счастья хочется, а я ему подарю завтра маску Наполеона...»[362]

Назавтра, 12 сентября, были именины Куприна. Лазаревский ездил в Вилль Д’Авре, подарил маску, которая произвела на Александра Ивановича тяжелое впечатление — memento more.

И еще две записи, от того же сентября 1921 года и тоже из Вилль Д’Авре:

«29 сентября четверг

Поехал к Куприным. Там болезни, печали и воздыхания <...> Ксения рисует. После 1-го октября в пансион, и я за нее крепко рад! Главное же денег — нет. Девочка там передохнет и питаться будет лучше.

Куприн мрачен и ищет забвения в картах... А водки — нельзя. Отеки на лице. Настроение у него скверное.

— Я убежден, что, когда я умру, Ксения будет ныть: ну мама, я хочу траурное платье.

Это не так.

<...> Во Владивосток вступило войско красноеврейского вождя Левы Бронштейна (Льва Троцкого. — В. М.). Слава Богу, что я и Куприн получили хоть что-нибудь, он 3, а я 1 тысячу. Марка в Берлине падает, значит, и там близок социализм, а затем его родные дети коммунизм и красноеврейство, самое активное...

Стало холодно на дворе...

30 сентября пятница

Куприн предсказывает, что наступит время, когда Бунин будет скупать и уничтожать свою “Деревню” — стыдно будет <...>

Гадала мне вчера Купринша... Не верно... Какая-то черная фальшивая женщина будто меня погубит... Вздор, ибо нет у меня никакой женщины.

* * *

[Карандашный портрет Лазаревского]

Рисунок Ксении Куприной.