Куприн: Возмутитель спокойствия

Их навещали сотрудники Пушкинского Дома[79*], в фондах которого оказались некоторые вещи, вынужденно брошенные когда-то Куприным в гатчинском доме, например, детский альбом Ксении с семейными фотографиями (он до сих пор хранится в ИРЛИ). Но в целом посетителей стало меньше; и по причине болезненного состояния писателя, и по причине удаленности Лесного проспекта от центра. Воспоминаний об этом последнем годе жизни Куприна почти нет, а одна из фотографий, сделанная в феврале 1938 года, запечатлела его в постели. Потом пойдут снимки, на которые тяжело смотреть. Они будут сделаны летом в Гатчине.

К этому времени Куприны отказались от своего зеленого домика. Расселить живущих в нем людей все не удавалось, они не хотели никого беспокоить и вполне были довольны квартирой на Лесном проспекте. Отказались и от значительной компенсации за домик — 70 тысяч рублей. Пускай эта сверхмечта Куприна и не сбылась, но в июне 1938 года он все-таки попал в свою Гатчину и жил напротив своего домика. Их пригласила бывшая соседка Александра Александровна Белогруд.

Это был грустный и краткий отдых. Елизавета Морицовна, совершенно измотанная уходом за мужем, видела, что он тает. В конце июня начались самые страшные дни: мужу стало плохо, на «скорой помощи» его увезли в Институт усовершенствования врачей в Ленинграде, потом она услышала страшный диагноз.

В квартиру на Лесном проспекте Александр Иванович больше не вернулся. 10 июля 1938 года его прооперировали. В Париж полетело письмо:

«Милая моя родная девочка,

ничего радостного о папе тебе сообщить, к сожалению, не могу: у него рак пищевода!

Операция ему сильно облегчила — его питают через желудок, он очень посвежел, но надолго ли это?

Сейчас проснулся (он много спит, к его счастью), и первое слово — а дочка моя где, моя Ксения? Я ему показала твой портрет с собакой, он сказал: “Какая она у нас красивая”.

К счастью для него и к великому горю моему и для родных, конечно, он умственно в притупленном состоянии.

Я, конечно, чувствую себя придавленной судьбою. Сама понимаешь, смотреть на любимого человека и знать, что спасти невозможно!

В смысле ухода и в окружении все, что только возможно, он имеет: и лучшие врачи, профессора и знаменитости около него.

Что возможно для спасения или, вернее, для продления его жизни, все делается» (24 июля 1938 года).

Елизавета Морицовна была близка к помешательству. Муж не отпускал ее ни на минуту, все время держал за руку, от чего ее рука затекала. Пытался что-то говорить, а она находила в себе силы записывать его последние слова:

«Я чувствую, что меня что-то вздернет, даже испуг будет, а потом я поправлюсь.

Я глупею, с головой что-то делается — помоги же мне, позови доктора.

Я не хочу умирать, жизни мне хочется. Ксению скорей позови, я не могу без нее больше.

Перекрестился и говорит: “Прочитай мне ‘Отче наш’ и ‘Богородицу’, — помолился и всплакнул. — Чем же я болен? Что же случилось? Не оставляй меня”.

Мамочка, как жизнь хороша! Ведь мы на Родине? Скажи, скажи, кругом — русские? Как это хорошо!

Я знаю, что я иногда схожу с ума и бываю тяжел, но, милая, будь со мной милостива.

Я чувствую, что что-то ненормально, позови доктора.

Посиди со мной, мамочка, так уютно, когда ты со мной, около меня! Мамочка, я люблю смотреть на тебя.

У меня теперь какой-то странный ум, я не все понимаю.

Вот, вот начинается, не уходи от меня, мне страшно».

Первого августа Александра Ивановича перевезли в Научно-практический институт скорой помощи. Елизавета Морицовна сообщала дочери, которую отчаялась дождаться:

«Милая моя единственная девочка,

нет слов, как мне тяжело тебе писать, что папочка тает с каждым днем...

Хотела тебе писать ежедневно, но как только сяду — рука не поднимается и слезы душат. Вчера поднялась температура и трясла лихорадка — взяли кровь на исследование, нет ли малярии? Если не малярия, то это ужасно! Врач говорит, что у него независимо от простуды может быть каждую секунду воспаление легких. Ужасно, потому что еще лишнее страдание для него. <...>

О себе не пишу — ты ясно сама себе представляешь мое состояние — ведь папочка наш собственный! Нежен он со мной необыкновенно, но говорить уже не может. Улыбнется так мило, что сразу легче делается.

Больше не могу писать — сердце не выдерживает, когда подумаю, что ты такое письмо должна получить, а выехать не можешь срочно» (3 августа 1938 года).

Когда стало совсем плохо, Елизавета Морицовна телеграфировала Марии Карловне в Москву: «Немедленно выезжай». Та приехала, но застала Куприна уже без сознания. Зато смогла поддержать Елизавету Морицовну — в ночь на 25 августа 1938 года Александра Ивановича не стало. Он умер на Родине, как и хотел.

Две женщины, две его жены должны были выполнить его указания, которые хорошо знали. Мария Карловна еще в 1903 году, когда муж едва не умер от брюшного тифа, запомнила: не рассматривать его мертвого тела, не носить траура, никаких пошлых речей у могилы. Елизавета Морицовна хорошо знала содержание листочка бумаги, на котором муж в последние годы еле-еле вывел пляшущими буквами: