Кураж

Уже ночью Сергей Сергеевич дал команду подавать брезент. Крыша и стены составлялись из восьми огромных кусков. Их подвозили на тележке. Свернутые в рулоны, они были похожи на гигантских гусениц. Казалось, что они шевелятся в причудливом перекрестье мертвого голубоватого света. Раскатанные гусеницы превращались в зеленые паруса, к ним крепили канаты, перекинутые через блоки наверху. Потом крепким крученым шнуром стягивали вместе, как шнуруют ботинки. Брезент шуршал и шлепал на ветру.

Чтобы все сооружение стало цирком-шапито, брезентовый шатер надо было поднять и натянуть.

И вот вбиты снаружи в землю стальные ломы. Наброшены на них растяжки. Заработали лебедки, и огромный купол стал ползти вверх. А когда он остановился, изнутри его расперли румбостойками и шторм-балками.

Сергей Сергеевич стянул с головы свой танкистский шлем и протянул руку лейтенанту:

– Ну, лейтенант, все. Спасибо за подмогу. Теперь я сутки подушку буду давить.

Он проводил саперов. Они уходили неровным строем и все оглядывались на брезентовый чудо-шатер. Рабочие дошнуровывали малый шатер-конюшню. Достукивали топорами плотники, ставя загородки для лошадей.

Напротив конюшни, как бы образуя маленькую улицу, стояли голубые, зеленые и желтые вагончики. В них будут готовиться к выходу на манеж артисты, переодеваться, отдыхать.

Сергей Сергеевич поднялся по деревянным ступенькам в один из вагончиков, лег на свернутые ковры, сунул под голову ватник и мгновенно уснул.

И даже шум и суета, поднявшиеся возле вагончиков утром, не разбудили его. А суета была немалая.

Из гостиницы пришли артисты во главе с инспектором манежа, или, как его называли, "шпрехом" Гурием Александровичем Каплуном. Это был очень представительный мужчина: высокий, плотный, с аккуратно зачесанным седым пробором, округлыми движениями и "бархатным" баритоном. Ходил он, невзирая на погоду, без шапки, с поднятым воротником черного пальто и, даже когда сухо, надевал черные блестящие калоши.

Гурий Александрович никогда не был ни жонглером, ни акробатом, ни клоуном. Но с детства полюбил цирк, мальчишкой сбежал из дома и нанялся служителем в номер с дрессированными собачками. Он ухаживал за ними: кормил, выводил гулять, расчесывал, повязывал им шелковые банты, надевал штанишки и доводил их до выхода на манеж.

А на манеже с собачками работала пожилая дрессировщица. Гурий смотрел в щелку у занавеса и, если собачка на манеже плохо работала, расстраивался и после представления долго и пространно разъяснял собаке, что она не права, что это ее работа, а работу нужно исполнять хорошо, честно. Он никогда не кричал на собак. И вообще ни на кого не кричал, не ссорился. Позже, став ассистентом в львином аттракционе, он подружился и со львами. И львы, даже будучи не в духе, никогда не рычали на него, понимали, что Гурия Александровича нельзя обижать.

Потом он стал униформистом - убирал манеж, расстилал ковры, выносил реквизит… Вся жизнь его прошла в цирке. У него не было ни семьи, ни дома. Цирк стал для Гурия Александровича и тем и другим.

Артисты разошлись по своим вагончикам, распаковывали чемоданы, ящики, тюки. Доставали костюмы. Что-то гладили, что-то подшивали. Громко переговаривались, бегали за чем-то из вагончика в вагончик.

А Гурий Александрович стоял на цирковой "улице" в пальто с поднятым воротником, в блестящих калошах. Суета доставляла ему удовольствие. Это была предпраздничная суета. Потому что открытие цирка всегда праздник. А сегодня прибывали животные, и директор Григорий Евсеевич решил использовать это событие в рекламных целях. Не просто вести их через город, а с помпой.

В желтом вагончике у Лужиных было шумно и тесно. Тесно от разбросанных в беспорядке вещей, а шумно от Павла и Петра. Впрочем, вещи были не просто разбросаны. Гертруда Иоганновна безошибочно сказала бы, где что лежит. Но их было много - пестрых цирковых костюмов, яркого реквизита, каких-то замысловатых седел, сверкающих уздечек, баночек с гримом и еще каких-то предметов, не понятных непосвященному.

И братья вовсе не шумели, а помогали друг другу застегивать крючки, затягивать шнуровки. Потом перепутали мягкие серебряные сапоги и долго разбирались, какой чей. Иван Александрович привык к этой возне, одевался спокойно и только один раз, не выдержав, молча запустил в неугомонных сыновей красной подушечкой. Что, впрочем, только прибавило шуму.

– Пауль! Петер! В чем дело? Ваше место вообще в школе. Мы отлично обойдемся и без вас, - сказала по-немецки Гертруда Иоганновна.

И в вагончике стало тихо. Сапоги сами натянулись на ноги, крючки легко застегнулись.

В вагончик заглянул Гурий Александрович.

– Лужины!…

– Уже готовы, еще немношко минут. Два-три, - откликнулась Гертруда Иоганновна.

– Зер гут, - сказал Гурий Александрович. - Через пять минут будет автобус.

Гертруда Иоганновна накинула на плечи пелеринку и взяла в руки тоненький стек.

– Ну-у…

Иван Александрович оглядел жену с ног до головы, улыбнулся и легко тронул ее волосы.

– Какая у нас мать красавица!

Гертруда Иоганновна тихонько стукнула по его руке стеком.

– Красавица, - сказал Петр.