Курбан-роман

И потом уже бессмысленно было, украдкой вытирая слезу, объяснять: ты задел во мне самую болезненную струну (переломил меня об колено, как скрипку-шоколадку). И сделал это так резко и конкретно, ты пугаешь меня, милый…

И бессмысленно было в ответ доказывать, что лес рубят – щепки летят, даже если это корабельные сосны. А самому нервно думать (неужели совесть?): зачем я и вправду так резко? Зачем снова вторгся, вошел в клинч, взял на себя ответственность за такую хрупкую, беззащитную, не раз переломленную волной любви девушку. Волной, поднимающейся от робких толчков сердца из самых глубин и в какой-то момент превращающейся в сильнейший – вот метаморфоза! – все сносящий на своем пути ураган.

Обычно тебе удается убедить окружающих, будто у тебя все хорошо, все о’кей, все в порядке. Но это был мой план “Б” – выбить тебя из колеи, из фарватера твоих содрогающихся в плаче буйков-позвонков.

А потом – план “А” – мы просто сидели и слушали джаз, настраиваясь на одну волну. В основном молча, изредка перекидываясь отдельными фразами, потому что я давал тебе возможность отдышаться, успокоиться, прийти в себя, и еще потому, что дело было уже в шляпе. И негритянка в мужской шляпе пела и пела, не давая мне самому успокоиться. Пела из репертуара Рэя Чарльза и Хэкна Вильямса: “Два таких старых кота, как мы”, “Сумасшедший старый солдат”. “Блюз картофельной головы” и “Арбузный человечек”.

6

Наполированные локтями столики (замша, шелк и спирт), как гладкие прибрежные валуны, наполированные твоими ступнями, – нимфа, явившаяся из глубин морских. Кое-где разлита водка вперемешку с ошметками еды – прибрежный мусор, вышвырнутый вон из своего чрева океаном.

В углу огромный рояль – крышка изгибается волной, – темный, как скала, на которую боится налететь шхуна. А на его уступе-стуле примостился одинокий мечтатель – пианист во фраке. И зачем он сюда пришел – побыть в одиночестве? Всего одно мгновение побыть одному? Он осторожно трогает клавишу, словно берет камешек и кидает его в море. Раздается тихий всплеск. И еще застенчивый скрип педали рояля, как качнувшиеся деревянные мостки и отчалившая в неизвестность лодка.

Но вот тапер резко поднимает руки. Удар пальцев по клавишам – и швах. Целый ворох эмоций и воспоминаний! Памяти не прикажешь молчать. Кисти бегут по волнам свободно, словно у хорошего пловца. Зачерпывают ладонями бесконечность музыки и разбрасывают, разбрызгивают по залу. Клавиши в ответ ударяют по пальцам. Черные, белые полосы рябят в глазах, словно соль в солонках и перец в перечницах с набегающих сверкающими темными волнами столиков усиливают жгучесть острого вкуса джаза.

Он плывет легко, размашисто. Музыка идет из самых глубин груди и плеч, всхлипывает глубокими наплывами аккордов.

Негритянка широко улыбается, обнажая зубы, белоснежные, как ракушки. Она подходит к пианисту сзади и кладет запястья ему на плечи, пытаясь управлять его движениями. Затем обхватывает шею и грудь у сердца кистями, как шелковистым шарфом. Опирается улыбнувшимся в разрезе платья коленом на вертящийся стул. Ее голова запрокидывается назад, глаза сверкают. Дальше по клавишам они плывут вместе. Играют, плещутся в ласковом море звуков. Мелодия становится колоритнее и растекается экстравагантными переливами, расходится изящными вывертами. Еще секунда, и она разденется, точнее, он уже раздевает ее глазами, срывает кончиками пальцев платье. Ее фигура выскальзывает из-за его спины легко, как из собственной одежды.

Слегка подпрыгнув, она вспархивает на самый краешек рояля и игриво закидывает ногу на ногу. Волна мелодии огромной силы, словно от пинка, бьет в стену напротив. Девятый вал джазовой симфонии – отмечает пошатнувшийся барометр. От этого удара латунная люстра в виде морского штурвала со свечами на рукоятях начинает бешено раскачиваться. Огни и тени выступают за круг и пускаются в дикий пляс. Столики и столы, сгрудившись вокруг рояля, идут кувырком. Все смешивается в невообразимом хороводе.

Судовой хронометр отбивает склянки. Пустые стаканы и бутыли с винами, ликерами, виски на барной стойке звенят и верещат, словно ксилофон во всем его диапазоне. Дрожат, трясутся, как барабанные, тарелочки с сельдью и зеленым горохом. Манометр контрабасом отсчитывает ритм. А металлические креманки и миски протяжно подвывают медными трубами, гудят альт-саксофоном.

Но с каждой новой волной аккордов мне все очевиднее, что в зале только двое. И нет пьяных, грубых лиц и осовевших, похотливых глаз. Ты и я. Я и ты.