Курбан-роман

Сигареты “LM”. Длинная затяжка, короткий выдох. Точка-тире, точка-тире. Азбука Морзе, сигналы SOS о помощи. Я сейчас, после известия о смерти ML, только и способен давать сигналы SOS. В замешательстве, в панике, в хаосе, хоть сердцем, хоть дыханием. Аритмия. “LM” бесповоротно дотлевает до конца.

Но в каком бы разобранном состоянии я ни был, хочется, чтобы ты меня запомнила, именно меня. Ведь я боец до мозга костей и мне хочется самому вести игру, подарить тебе новую трактовку извечной композиции “Мужчина и женщина”. Подарить новые перспективы, раздвинуть границы реальности. Дать надежды. А потому я протягиваю руку и нежно касаюсь твоих волос, провожу пальцами по волосам от макушки к уху и слегка сжимаю несколько раз мочку уха, давая понять, что игра уже началась, ведь любая тактильная близость, даже малейшая – это прелюдия эротической композиции.

А другой рукой в это время под столом сжимаю три твоих нервных пальца, словно тот контрабасист, что стоит на сцене в тени женщины-ночи, где музыка подобна электрическим разрядам молний!

– Милая, нам надо выкарабкиваться, – шепчу я тебе, – и выкарабкиваться вместе.

Ты в ответ ухватилась за меня губами, как за ту соломинку, – опять поцелуй, – ведь в случае чего всегда все можно свалить на мужчин. И можно всегда начать сначала – играть на соломинке в баре, дразня первого встречного. И я вдруг понял, когда мы поднимались по крутой лестнице из прокуренного, задымленного помещения, какие надежды ты питаешь, и что тебе нужен вовсе не я… Облупленная штукатурка, гранитные столешницы, как куски плит, на которых финками нацарапаны эпитафии тысячам разбойников с морской дороги, обкрадывающих женщин до последней нитки. И мне стало плохо от того, что я тоже уподобляюсь этим скотам.

9

Когда мы вышли на улицу из прокуренного кафе, озонированный дождем воздух ударил в голову, ведь дождь, дождь, дождь – это тот же джаз, джаз, джаз. И еще раз дождь-джаз стучит о мостовые бульваров и о плечи женщин, что так похожи на двускатные крыши аккуратных домиков. Ох, уж эти дрожащие на ветру плечи и маленькие вздернутые носики-флюгера! Куда ветер, туда и падшие женщины! Ты пристально смотришь мне в глаза, в которых отражается другая сторона залива: там огнями сверкает новый город, привлекая своими блестящими возможностями. А ты такая маленькая, когда я рядом с тобой, стоишь и смотришь, как морская волна за парапетом набережной, снизу вверх, призывно распахнув губы и сверкающие глаза: ну что дальше? Хочешь все постичь, до всего дорасти сама. Но теперь-то я уверен, тебе известно больше, чем мне, – десять-пятнадцать мужчин…

– Пойдем ко мне, – предложил я.

– Зачем? – спросила она, будто не понимая, будто это у нее в первый раз, но тут же, осознав всю абсурдность своего вопроса, добавляет: – Зачем все, если все ведет к пустоте?

– Посмотрим-послушаем мою коллекцию бабочек-пластинок. – Слова по инерции вырываются из меня в ответ на вопросительную интонацию. Какое глупое клише!

Мне опять стало плохо от того, что я уподобляюсь другим клише в твоей жизни. Особенно после твоего замечания, что все в конечном итоге ведет к пустоте, и я, уподобившись множеству звавших и зовущих тебя в свои жилища, ощутил эту пустоту внутри себя. Пустоту, сравнимую с цинизмом. Пустоту выжженного дома, который я никогда не позволю себе заполнить тобой, заботой твоих нежных рук и уютом твоей теплой улыбки.

Я уже решил не соблазнять тебя, когда мы придем домой, просто так, из принципа, назло себе и другим пяти – десяти… И еще потому, что я тебя не люблю… Я вообще уже не способен любить и зажигать, отныне я – пустое место и циник в отношениях мужчины и женщины. Но даже в таком равнодушном состоянии я не позволю тебе войти в мой дом, в мой мир на правах “хозяйки”, “жены”, потому что мой дом – моя крепость, а за тобой в созданный мною мир войдут пять – десять других мужчин. И он просто не выдержит этих медведей и разорвется, разлетится на части. Превратится в антимир, в дыру ревности. В одну большую черную дыру, которая, наверное, сейчас у тебя там, внизу, хлюпает и алчет.

10

Вот так, в одночасье, всякое общение с тобой потеряло смысл. Но сразу оттолкнуть я тебя не мог, был не в силах объяснить и не объясняться. И чтобы хоть как-то согреться и развлечься, пока мы шли по городу, я попросил: “Расскажи мне о своей второй любви”.

О второй, потому что с первой все ясно. Первая, как у всех: он был классный, играл на гитаре, прямые русые волосы, тонкие губы, сладкие поцелуи. А вторая – это уже система. Если ты изменил второй раз, то будешь изменять вновь и вновь.

И вот тогда она рассказала мне о толстом старике, профессоре с курсов телеграфисток, которого любила, даже понимая, что он плохой человек. Этот старик, как я понял, не хотел с ней спать или не мог, несмотря на то, что она его очень просила взглядом и тянулась губами: пш-пш-пш!