Курбский

— Ты напугал ее, — сказала недовольно Мария. — Теперь она не придет.

— Кто это?

— Старая женщина, которая собирает целебные травы.

— Я искал тебя. Поедем до источника? Сегодня теплый вечер.

Она не ответила, но отвязала лошадь, села и поехала за ним. Они легкой рысью двигались вдоль леса по сухой опушке, мимо отцветающих кустов орешника.

От огневого удара конь Курбского встал на дыбы, он чуть не вылетел из седла; взгляд мгновенно схватил, как посыпались срезанные картечью ветки, листья, сережки лещины, легкий дымок пыльцы стоял в воздухе, а вдали неслась закусившая удила кобыла, бились по ветру волосы всадницы — Марии. Курбский никак не мог сладить с конем, наконец справился, погнал вдогонку. За поворотом опушки увидел вдали на бугре четкую фигуру: Мария ждала его, натянув поводья. Он подскакал, осадил, конь его все косил кровавым белком, мелкая дрожь проходила по потной шкуре.

— Кто это? Ты не ранена?

Она все смотрела куда-то вперед, вдаль, где в низине белела полоска тумана.

— Я знаю, кто это, — сказала она негромко. — Ты видел его коня?

— Коня?

— Рыжий со светлой гривой. Он проскакал вон туда и свернул. Если б мы могли…

— Что? Кто это был? Я никого не видел.

Она не ответила, повернула, и они поехали обратно. В том месте, где в них стреляли из чащи, земля была засыпана сбитыми ветками, листьями, на кусте орешника белели срезанные сучки.

— Волчья картечь, из самопала. — Курбский сжал губы: может быть, из чащи сейчас прогремит второй выстрел, а у него с собой не было ничего, кроме ножа.

— Тебе нельзя ездить без слуг и оружия, — сказала Мария. — Это был жеребец Кирдея Мыльского[150], мужа моей дорогой сестрички Анны[151]. Я хорошо знаю этого жеребца.

— Неужели Кирдей способен стрелять из-за угла? Он ведь дворянин, шляхтич. Жаль, что я не увидел его лица.

— Ты видел его у Острожских. Помнишь, там за столом утром был толстый шляхтич? Он тоже рыжий, как и его конь.

— А, это тот, кто ругал москалей и все на свете высмеивал? Я не знал, что это муж твоей сестры.

— Она ненавидит меня, мы судимся с ними уже десять лет. К тому же она католичка, хотя он греческой веры. Но он убьет тебя в угоду моей сестре. А может быть, и меня. Однажды она со слугами напала на меня на дороге и ограбила.

— Ограбила? Сестра?!

— Да. Она считала, что изумрудное ожерелье, которое я надеваю иногда, досталось мне в наследство не по праву. Она отняла это ожерелье тогда. Но мы еще посмотрим!

«Меня могли убить, да и ее тоже, или ранить… Наплевать на все ожерелья. Неужели нет управы на этого разбойника?»

— Я пошлю слуг на дорогу в Ковель: если он проезжал по ней, то люди запомнят его жеребца и скажут. Может быть, ты ошиблась.

— Когда он убьет тебя, будет поздно. Ты не знаешь этих людей.

«Да, не знаю, — подумал он, — и знать их не хочу. Но надо послать кого-нибудь проверить. И усилить охрану имения. Проклят будет этот разбой и вся их шляхетская «свобода»! Мне даже некому жаловаться. Что может сделать ковельский ратман против такого набега?»

Когда они вернулись, их ожидал урядник — староста Курбского из его пограничной деревни. Он привез связанного человека — слугу какого-то пана Малинского, который напился в корчме и говорил странные речи, что, дескать, скоро пан Курбский будет на небесах, а когда его хотели задержать, ранил одного из крестьян ножом и хотел бежать. Деревня была как раз за лесом, из которого стреляли.

— Пан Малинский — друг пана Мыльского, — сказала Мария. — Прикажи бить этого слугу и ты убедишься, что я права.

Курбский приказал посадить пленника в подвал и прошел к себе, удрученный и разгневанный. «Они убили Келемета, и я еще не отомстил за него, а теперь замышляют убить меня. Исподтишка! Змеиное племя!»

Он пошел на половину жены. Мария сидела перед зеркалом, и молоденькая девушка — ее камеристка из обедневшей шляхетской семьи[152] — расчесывала ей волосы. Курбский сел и стал смотреть. Он забыл, зачем пришел.

— Тебе надо мне что-то сказать? — спросила жена.

— Нет, нет. Когда ты причесываешься… Скоро ужин.

Она быстро глянула на него в зеркало, и зрачки их встретились.

— А потом ночь. — Он потянулся и засмеялся; он заметал, что молоденькая камеристка покраснела, и опять засмеялся. — Ты скоро будешь готова?

— Скоро, — сказала она. — Александра! Не дергай так гребнем — мне больно.

— Поторопись. — Он улыбнулся ей в зеркало. — Я пойду пока почитаю.

Она не спросила там, на опушке, ранен он или нет, но он никогда не мог на нее долго сердиться. Да и вообще за год жизни с ней он ни разу всерьез не рассердился на нее, хотя многое, что она делала, не нравилось ему и другую женщину он давно бы отругал.