Курехин. Шкипер о Капитане

Привыкший, в отличие от нас, действовать не партизанскими, а вполне официальными методами, осторожный Фейертаг вполне справедливо воспринимал этот приезд как первую ласточку на пути к вожделенному для него преобразованию своих «Осенних ритмов» в международный джазовый фестиваль. Так как гости приехали не по линии Госконцерта[126], то включения в программу и полноценного, «афишного» выступления им, по действовавшим тогда и довольно жестко соблюдавшимся бюрократическим нормам, не полагалось. Сошлись на выступлении на джеме, которого все ждали с большим нетерпением, особенно мы – крайне левое, авангардное крыло ленинградского джазового сообщества.

Обычный пост-фестивальный джем – вотчина мейнстрима, где играют стандарты и блюзы. Тут же, с участием авангардных немцев, должно было произойти нечто необычное и для нас куда более интересное. В первый же день фестиваля – 10 ноября – я, выступая в качестве переводчика для Курёхина, в кулуарах ДК им. Капранова на смеси английского и немецкого договаривался с гостями о предстоящем джеме.

На следующее утро страна проснулась под траурную музыку и сообщения о смерти «дорогого Леонида Ильича». По всему огромному СССР был объявлен траур, все развлекательные мероприятия, в том числе, разумеется, и фестиваль «Осенние ритмы», были отменены. Обратные билеты, однако, у немцев были куплены лишь на следующий день после запланированного окончания фестиваля. Время и желание для совместного музыкального общения было. Но не было места. В дни траура и официально объявленного всенародного горя даже и пытаться пристроиться с каким-то джазом хоть куда-нибудь – в клуб или Дом культуры, пусть самый затрапезный – было бы чистым безумием. Даже, казалось бы, свой и бесконтрольный сквот на Петра Лаврова был слишком большим риском – центр города, вокруг соседи, и любой «стук» с их стороны был чреват серьезными последствиями.

Курёхин проявил чудеса изобретательности и изворотливости. Напряг всю свою память обо всех своих многочисленных знакомых и вспомнил какого-то человека, который жил далеко за городом, и в доме которого имелся некий элементарный аппарат. Немцы были поставлены в известность о стоявшем перед ними выборе: либо тупо пить в гостинице в мертвом, опустевшем и унылом траурном городе, либо рискнуть и поехать черт знает с кем – мы познакомились только накануне, и представление о том, кто мы такие, они имели самое приблизительное – черт знает куда играть музыку неизвестно для кого. Недолго думая, они решились, и под вечер, в кромешной тьме ленинградского ноября мы погрузились вместе с немцами на Финляндском вокзале в электричку и отправились в путь.

Ни имени, ни даже лица хозяина дома я не помню. По всей видимости, это был какой-то хиппи, сбежавший из города на природу. Жил он в этом домике вдвоем то ли с женой, то ли с подругой. Обычный загородный, по сути дела деревенский дом. Даже удобства находились, кажется, на улице. Зато была печка. Мы прихватили с собой водку, хозяева смастерили какую-то немудреную русскую закуску – типа отварной картошки с солеными огурцами. Но главное – действительно был аппарат, куда Уве Кропински мог включить свою гитару. И были какие-то электроклавиши, на которых играл Курёхин. Впрочем, он все время порывался поиграть вместе с Дитмаром Диснером и на саксофоне – Сергей тогда громогласно объявлял фортепиано умирающим инструментом, а себя видел будущим саксофонистом. Был еще, кажется, и Кондрашкин, который колотил по смастеренным из горшков и кастрюль ударным. Не знаю уж, какая там получилась музыка, но настроение – в день всеобщего траура! – у всех было отменное.

Еще одним важнейшим центром андерграундной тусовки стала обретенная Тимуром Новиковым еще в конце 1970-х в качестве сквоттерского захвата и превращенная сначала в свою мастерскую, а затем и в выставочное пространство, грандиозная квартира-анфилада в предназначенном на капремонт и пустующем здании на улице Воинова (ныне Шпалерная), буквально напротив знаменитого Большого дома[127]. Знаменательное место получило славное наименование «галерея “Асса”», откуда и перекочевало в название знаменитого фильма Сергея Соловьева. Вместе с Тимуром и Африкой там же обосновались и «Кино» – главным образом Георгий «Густав» Гурьянов[128], который, вдохновившись успехом друзей-художников и испытывая растущее раздражение от гастрольной музыкантской жизни, все больше и больше сдвигался в сторону живописи. Там же делал «пробы кисти» и Цой, вспомнивший, очевидно, что он успел поучиться в Художественном училище им. Серова – мы с ним там разминулись буквально на год.