Куреневский голем (СИ)

— Нет, но точно знали, куда бить — прямо в сердце. Хотя могли и случайно попасть, рана глубокая и неровная, как от осколка стекла.

— Осколка? — переспросил я, и во рту неожиданно пересохло. — Осколка керамики?

— Возможно, — Кузьмин внимательно смотрел на меня. — Вы что-то вспомнили?

Неужели Зойка? Но она же не в себе… Так может поэтому?..

— Голем… — вырвалось у меня.

— Выражайтесь яснее.

— Я не уверен, но… Понимаете… Я видел осколки голема… Это игрушка такая… Еврейская… У девочки… Нет, она уже взрослая, просто немного того… Или много? И они цветные!

Кузьмин смотрел на меня с едва уловимой брезгливой жалостью.

— Какой же вы тюфтяй, Анатолий Степанович… — покачал он головой. — Вы видели у ребенка глиняную разноцветную игрушку?

— Точно! У нее руки были порезаны, а ноги не было

— У кого? — терпеливо спросил майор.

— У Зои. То есть руки. А ноги не было у куклы. Зоя здесь пациентка. Ее родители погибли из-за Прокопчук, та сдала их немцам, потому что они были евреями. И Зоя могла…

— Не могла. Обвальный утверждает, что видел на участке высокого мужчину, который ссорился с убитой. У вас еще есть версии или закончились?

— Мужчину? Так почему же он не опознает…

Кузьмин с досадой сплюнул на пол.

— Он не видел лица. Запомнил только рост и телосложение.

Я попытался вспомнить, какой рост у Зои. Вот она протягивает осколки профессору, смотря на него снизу вверх. Она ниже Льва Михайловича почти на голову… Я облегченно вздохнул и улыбнулся.

— Кроме того, звонок в горисполком тоже был от мужчины. Осталось найти орудие убийства и выяснить, откуда звонил Аскеров.

— Отсюда разве не мог?

— Нет. Телефонный кабель отсырел, и реставраторы почти неделю сидели без связи. Вероятно, Аскеров позвонил из приемного отделения Павловской психбольницы. Это ближе всего.

— Но зачем? — вырвалось у меня.

— Полагаю, чтобы отвлечь от истинных мотивов убийства, списав их на диверсию. Ему это почти удалось. Товарищ Зайчик, на этом вы успокоитесь и перестанете путаться у меня под ногами? Или вас задержать?

Я не ответил, пытаясь понять, что меня тревожит. Что-то было не так, неправильно… Я пытался осмыслить все, что мне удалось узнать, отматывая назад. Завхоз, что она говорила?

— Нина Марковна. Документы. Вы их нашли?

— Злоупотребление служебным положением убитой еще предстоит…

— Лиса на воротнике… У нее же была лиса?

— Товарищ Зайчик, это уже вас не…

— Выбрак… Лиса драная… Драная! Но пальто новое… Новое же, да?

Кузьмин скрипнул зубами, но я уже ухватил ускользающую мысль за рыжий хвост.

— Горисполком… Он звонил? Нет, он позвонил. Позвонил, но опоздал!

Я сорвался с места и понесся по крутому склону вверх, карабкаясь и не обращая внимания на окрик майора остановиться. Мне легко удалось оторваться от пыхтящего следом Кузьмина, я знал эти овраги, как свои пять пальцев, поэтому добрался до корпуса Павловки первым. Влетел на второй этаж, нашел знакомый кабинет и ворвался внутрь, закрыв за собой дверь.

— Лев Михайлович! Прошу вас, скажите, что вы…

— Зайчик, откройте немедленно! — забарабанил майор в дверь.

— Толик, что случилось?

— Вы видели Прокопчук тем утром? Поссорились с ней из-за Зои? Вы просто защищаете Зою, верно?

Профессор устало вздохнул и отодвинул меня в сторону.

— Не надо, Толя, — он открыл дверь, впуская Кузьмина. — Это я. Я ее убил.

— Да нет же! Вы просто свидетель. Это ведь вы позвонили в горисполком, когда увидели, что дамбу прорвало? Но опоздали… Прошу вас, скажите, что так все и было!

Лев Михайлович виновато улыбнулся и развел руками, а майор крепко перехватил меня за локоть.

— Я не смог защитить Зою. Никого не смог. И я устал бояться. Всю жизнь чего-то боялся, жил с оглядкой… Действовал по чужой указке, слова поперек не смел сказать. Не жил, а притворялся. Сколько здесь здоровых, а я молчал… Но от себя не убежишь. Вот и случилось. Вчера эта гиена девочку увидала, узнала, стала грозить, игрушку растоптала, а я… Стоял, словно чурбан бессильный, безответный. Всегда так… Опять испугался, что вскроется все. Я же тогда документы не только Зое подделал. Я истории болезней переписывал, чтобы пациентов освободить, когда немцы в Павловку душегубки пригнали… Она видела мой страх, куражилась, смеялась, а потом ушла, властью упиваясь. И словно разум у меня помутился, я самый большой осколок подобрал и за ней пошел. Я не помню, что и как, только теперь эта… уже никого обидеть не сможет. А мне уже все равно. В сущности, чего еще мне бояться? Все уже случилось.

Лев Михайлович улыбнулся вымученно, глядя на мое потрясенное лицо. Почему же я такой тугодум?..

— Только вот Зоечка одна останется, плохо это. Толя, ты навещай ее, хорошо? Она ласковая, тихая девочка, но тревожно ей во время грозы. Игрушки приноси, с ними ей спокойней. А меня ждет иной суд…