Курьер из Гамбурга

– Мало ли, что он требует. Что он может у нас требовать! Прекратите дело.

Как только за обер-полицмейстером закрылась дверь, Екатерина обратилась к секретарю.

– Поищите, пожалуйста, на столе в кабинете письмо-прошение. Атласная бумага с серебрянным обрезом. Письмо от воспитанницы Смольного Общества. Если его нет в кабинете, то может быть в голубой гостиной.

Обычно доброжелательная к письмам смолянок и особенно внимательная к воспитанницам первого выпуска, Екатерина на этот раз позволила себе разозлиться. Нет, право слово, это возмутительно – вот что она почувствовала намедни после прочтения послания Варвары Бутурлиной. Писать так длинно, сумбурно и бестолково своей государыне! Можно подумать, что у нее нет других дел, кроме как разбираться в романтических нелепах. Раньше она закрывала глаза на легкомыслие полученных из Смольного монастыря писем. Оно и понятно, их сочиняли десятилетние девочки, лепетали всякий вздор, изъяснялись в любви. Милые, прелестные писульки! Она и отвечала на них в том же ключе. Но ведь эта Бутурлина уже взрослая девица. Пора бы научиться понимать, что императоров не беспокоят подобного сорта просьбами. Дурак Бецкий совершенно выжил из ума. Это ведь его прямая обязанность – фильтровать корреспонденцию смольных девиц.

Так думала она позавчера. Поэтому и читала письмо через строчку. А сейчас ей захотелось вспомнить все подробности послания Варвары Бутурлиной. Там была какая-то сирота, переодетая в мужской костюм, масоны, немец Шлос, жених Бакунин… Это какой же Бакунин?

Дела, которые услужливый Шишковский тут же окрестил «заговором», велись вяло, и Екатерина не торопила начальника Тайной экспедиции. Тяжело с одинаковым радением заниматься следствием по делу мятежника Пугачева и попутно выяснять, не восстала ли против тебя собственная гвардия. Здесь вроде бы не к месту вспомнился поднос со льдом. Чистота и прозрачность, холод и правильность – так она думала? Не-е, так дела не делаются. Не надо холода и чистоты, только мягкость, терпение, а если надо, и концы в мутную воду. Поиск высшей справедливости всегда бесперспективен.

Письмо от Бутурлиной сыскалось, как и предсказывала государыня, в голубой гостиной в корзине с вышиванием. Она прочитала его внимательно и на этот раз сделала совсем другие выводы, которые никак не улучшили ее настроения.

– Нет ли курьера от Шишковкого?

– Нет, Ваше Величество.

Значит, ничего нового. И не надо ее пугать словом заговор. Вы прежде докажите, что это так!

– Пошлите, пожалуйста, за Бецким. Сегодня не его день, но я хочу, чтобы он почитал мне как обычно.

– Ивана Ивановича позвать к обеду?

– Нет. Сегодня постимся, а потому и разговоры за столом будут постными. Пусть придет как обычно – к четырем.

Перед обедом императрицу облачили в полный туалет, впрочем, весьма скромный: шелковое, свободного кроя «молдаванское» платье с двойными рукавами, и никаких орденов, лент и украшений. Все эти побрякушки для парадного выхода, а дома она может позволить себе не сиять, как павлин, драгоценными камнями, носить туфли на низких каблуках и не уродовать щеки румянами.

Куафер принялся расчесывать волосы, и Екатерина наконец расслабилась. Она любила, когда ее причесывали. Руки парикмахера были легки, заботливы. Видимо, он даже слегка массировал затылок, потому что императрицу за туалетным столом неизбежно клонило в сон. И приходящие в голову мысли отнюдь не касались того, что ее истинно заботит. Она умела забыть на время неприятности и сосредоточиться на отдыхе. Вряд ли сегодня Бецкому удастся почитать «Элоизу». Время уйдет на разговор. Но будет ли Иван Иванович до конца откровенен? Он ведь иногда сам не понимает, где врет, а где говорит правду, слишком увлекается, и сам начинает верить придуманным небылицам.

Удивительное дело, куафер не только поднял ей настроение, но перевел мысли в философический ряд. Вот, скажем, Руссо. Да, он величайший ум, талантливый писатель, но Екатерина часто его не понимает. Его желание быть предельно откровенным с читателем кажется ей некой душевной болезнью. Зачем эта искренность нараспашку? При этом ты сам понимаешь, что выставляешь себя на осуждение. Более того, тебя могут подвергнуть осмеянию! Хотя кто его знает, может быть, Руссо думает, что полная откровенность подкупает читателей? В конце концов за искренность ему платят деньги. И, наверное, искренность стоит дороже, чем умалчивание. Умный читатель умеет разобраться, что к чему. Но она императрица и потому не может позволить себе подобного простодушия. Чрезмерная искренность, то есть искренность до дна, безусловно вредна государству. Подданных надо лелеять, заговаривать их сказками, для них теплота и мягкость, а государство надобно укреплять всеми возможными способами. Здесь и ледяная твердость уместна.