Куриная слепота

— Здравствуйте! — сказала она, — вы не знаете: съедобные это грибы? Они какие-то синие… — протягивая ножками вперед.

Они остановились как вкопанные. Как будто она их спросила по-французски.

— Съедобные? — повторила она.

Мужики стояли, дивясь — то ли грибам, то ли ей. Один взял, повертел в пальцах. И сделал такое движение, как будто собирался бросить за спину. Но вернул.

— Ешь, можно. — На самом деле — невнятно пробормотал; это она так расшифровала. Еще что-то вроде «финские».

Сигарет спросить не рискнула.

Дальше наткнулась на этого парня молодого из соседнего дома. В рубашке хаки и штанах, с армии, что ли, вернулся. Без старшего оказался более общительным — улыбка до ушей.

— Девушка, — стоял он прямо посреди дороги. — А вы, наверное, в бога верите?

Такого вопроса она не ожидала.

— Я как все, — брякнула она.

— А-а-а… — протянул он, не удовлетворенный.

Вернувшись, пока не стемнело, она порезала и нанизала грибы на нитки и развесила низко над плитой. Картошки оставалось полведра, сварила грибной суп.

* * *

Утром в деревне не было никого.

Грибы на печке посохли — как будто их месяц сушили. Сморщенные, черные, а душистые — хоть так ешь. Ладно; она сама знала, что моховики, только не помнила: когда синеет на сломе, это — настоящие или ложные? Раз съела и не умерла, подарит кому-нибудь в Питере. Память о ле(с)те.

Ссыпала обратно в пакет, невесомая четверть грибов.

Потом она ловила кузнечиков. Она словила десять штук. Кузнечики стрекотали, выдирались из кулака. Она решила наловить рыбы.

Речка огибала деревню; текла под холмом. Она спустилась не там, где спуск, глина от дождей вся размокла, скользила, а забрала влево, прямо сквозь поле. Через травы, внизу через кустарник. Выбрала место, замучила одного кузнечика. У нее была леска с грузилом и поплавком.

Вода коричневая. Наверное, неглубоко, проверять не станешь. Но быстрая. Кузнечики прыгали в банке, неплотно прикрытой.

Потом она начала петь.

Песня Йоки, девушки с необычайно высоким голосом. У нее был голос низкий; но она старательно имитировала. Интонации.

Открывая окно… о-а-а…

Наблюда-ю…

Еженощные сдвиги

Луны

По фазе.

И меня штрафанут

В трамвае!

На-а маршрутах от весны —

До зимы. Но —

В дра-ном джинсовом небе,

Натертом

          мастикой до дыр,

В лабиринте свастик ищем хлеба,

И зрелищ,

          войну и мир!

В дра а а а! ном джинсовом небе,

Стертом

          на трассах

                    до дыр.

Ничего не происходило. Спев эту песню раз пятьдесят, часа через два, может — три, она вытащила леску. Девять кузнечиков выпустила в траву.

* * *

Назавтра она пошла все-таки через спуск; снарядилась основательно, с палкой. Тот, что старший, еще в первый день (сейчас их не было, деревня была такой, как ей и следовало быть — пустой), — вот он сказал, когда она с ним поговорила, когда возвращала ведро от купленной… ну, взятой — картошки: что там вроде бы есть какая-то тропа, по которой лесом — можно выйти из деревни. Не там, где она входила: где грязь, — другой дорогой. Но знает эту тропу «бомж». «Бомж?» «Бомж. Здесь живет десять лет; а работать ходит в Октябрьский». «Как же — бомж? когда десять лет?» Бомжа тоже не было. В деревне была она одна.

Нашла брод через речку — и впрямь, мелкую. По камням, тыкая палкой, потом одним концом перекинуто скользкое бревно.

И действительно, была тропа: только вела не направо, где, по ее представлению, оставалась трасса; а куда-то влево. Пробираясь по тропе, она обнаружила среди других кусты красной смородины. Здесь! куда не ступала нога человека. По ее представлениям, смородина — это была всецело садовая культура. Уж смородину-то ей не нужно никого спрашивать; ягоды мелкие, большая часть уже осыпалась, но, пошарив, можно набить полный рот.

Дождь слегка сеял, когда она еще выходила из дому. Но потом перестал. Сейчас он пошел во весь рост. Она все так же пробиралась по тропе, палку уронила, один раз подняла; второй раз не стала — только запинается. Если бы догадалась взять целлофан — но целлофан остался вместе с рюкзаком. Тропа не кончалась, не кончалась, и потом она вышла на открытое место.

Занавес дождя. За этим занавесом разрушенный деревянный дом. Другая пустая деревня! — только это была уже по-настоящему брошенная деревня. От дома остались стропила; бревна — а над бревнами навес козырьком. И под этим навесом сидели.

Двое мужиков. Они были — как совы; как какой-то орел — она видела один раз: сидел на ветке сосны, такой настоящий. Сидели на бревне серые мужики в капюшонах. Они курили.

Она пошла прямо к ним. Мужики смотрели на нее — наверное, они видели что-то такое, что и она. Здесь, где никого нет — вышла из лесу мокрая баба.

Шорох дождя. Безмолвие.

— У вас не будет сигарет? — нарушила она безмолвие.

Мужики смотрели на нее. Один высунул из кармана пачку.

— Спасибо. — Она вытащила сигарету мокрыми пальцами.

И пошла обратно.

Надо было взять две.

* * *

Один. Два. Три. Четыре.