Куриные головы (ЛП)

Приятель. Смылась, стерва! Боится… (Смеется.)

Соседка. Я вас очень прошу, не надо!

Приятель. Чо, угоним?

Мальчишка. А ну сядь и не прыгай.

Приятель. Водить, что ль, не можешь?

Мальчишка. Не могу. А ну сядь, говорю.

Приятель садится. Пауза.

Соседка. Не надо, ребята, ну я же прошу…

Пауза.

Приятель. Трухнула чувиха. (Смеется.)

Мальчишка. Заткнись.

Соседка в ужасе наблюдает за ними.

Выходят Учитель и гимназистки.

Учитель. До следующей недели, стало быть.

Девица. Хорошо, господин учитель. (Достает деньги.)

Соседка. Господин учитель!

Учитель(оборачивается). Я вас слушаю.

Соседка. Да нет, ничего — я извиниться хотела — за то что побеспокоила вас во время урока…

Учитель. Ничего, ничего… (Пауза.) Я хотел бы еще обратить внимание — что эта возвышенная мольба, это рвущееся из глубин души человеческой безысходное заклинание являет собой вершину венгерской лирики нашего века, и не только венгерской лирики, ибо то же переживание в ту же эпоху терзает и величайших из величайших, например Ницше и Достоевского, и, как я уже говорил, не только по той причине, что это произведение по сей день не утратило своей, так сказать, актуальности, ибо в мире с тех пор все осталось по-прежнему, во всем мире, извольте заметить. Величие этого произведения состоит еще в том, что эта возвышенная, рвущаяся из души мольба, этот жуткий, мучительный вопль отчаяния прекрасно и удивительно точно раскрывает нам душу лишенного веры и все-таки верящего человека. Берусь утверждать, что именно этим оно превосходит другие шедевры. Ибо здесь поэт обращается к богу не потому, что раскаялся, и не потому, что он верит, что бог действительно существует — дряхлый бог, как он называет его в одном из стихотворений, — о нет, это вовсе не богоискательство слабого человека, но слова человека зрелого, человека задумавшегося, к чему приведет нас отказ от бога, воскресить которого нам уже не дано.

Девица тем временем строит глазки Приятелю.

О том, в какой мере поэт отдает отчет в своей слабости, и о том, что именно это признание делает его сильным, говорят эти строки:

«Предадимся Ему до конца: Лучше Призрака не было в мире. Верить не во что, будем же верить То ли в сущее, то ли в Творца». Заметьте, что существо, именуемое в начале стихотворения Богом, он вдруг называет Призраком — разумеется, с большой буквы. А Призрак, как нам известно, может быть и злым духом. Выходит, поэт как бы говорит: не суть важно, есть Бог или нет, добрый он или злой, все равно он необходим, даже если — цитирую — «верить не во что». Если не во что верить — тем более. Поистине глубокая мысль, мысль зрелого отчаявшегося человека. Поэт хочет нам сказать: чем бы ни было это нечто, это самое нечто духовное над человеком, пусть роковое, пусть даже враждебное человеку, но все равно это лучше, чем ничего. Как блестяще он выразил это в последней строфе — лучшем четверостишии всей венгерской поэзии, которое я прошу вас выучить наизусть:

«Лучше Призрака нету во мгле,
Ибо жутко и дико представить,
Чтоб Никто либо Смертный мог править
Этой Жизнью на этой земле»[1].

Девчонка передает Девице деньги.

Собственно говоря, для поэта не так уж важно, добрый он или злой, этот Призрак, главное, чтобы он был. Для чего? Поэт объясняет: ибо жутко и дико представить, говорит он, чтобы жизнь никому не принадлежала. Или принадлежала бы Смертному. То есть самому человеку. Глубочайшая мысль, которую впоследствии подтвердила и до сих пор подтверждает история. Воистину кассандрово прорицание, самое страшное из всех сбывавшихся прорицаний на этом свете:

Ибо жутко и дико представить,
Чтоб Никто либо Смертный мог править
Этой Жизнью…

Потому что человек этого недостоин, ибо он, получив власть над жизнью, начинает ее ломать. (Короткая пауза.) Словом, я вас прошу выучить наизусть, и не только последнюю, но и предпоследнюю строфу. (Короткая пауза.) И когда вы до этого дорастете, они сами вам вспомнятся, не беда, что вы пока что не понимаете.

Девчонка. Мы понимаем, господин учитель.