Курочка ряба, или золотое знамение

5

В приемной кабинета, отделанного дубовыми панелями, ждали приглашения пройти в кабинет человек двадцать пять. Женщинами из этих двадцати пяти были только три, остальные – мужчины, четверо в военной форме, в том числе и один генерал, ярко шибающий в глаза атласом красных лампасов, в форме были и Волченков со своим заместителем по политической части Собакиным. Почтительная, благоговейная тишина стояла в приемной. Не потому, что так уж было положено здесь, а располагала к тому сама высокая торжественность потолков, украшенных по карнизу лепниной и большой розеткой посередине, из которой свисала сверкающая каплями хрусталя оборчатая люстра; а если все же перебрасывались словами, то само собой получалось, что негромко, почти шепотом.

Дверь кабинета приоткрылась на небольшую щель, и из нее вышел помощник Первого. Это был тихообразный, но одновременно холодно-барского, неприступного вида человек лет сорока, все знали о нем, что он знает обо всех все, а о нем только и было известно: помощник Первого. Первый приехал в связи со снятием прежнего Первого два года назад, вскоре после начала ускорения, и привез помощника с собой.

– Прошу, товарищи, – сказал помощник, становясь рядом с щелью в двери, негромко сказал, но так, что все услышали.

Первый, а иначе, если по правилам двухгодичной давности, еще Хозяин, вышедши на середину кабинета, стоял на ковровой дорожке, красно проложенной к его громадному, как поле, столу, каждый входивший торопливо шел к нему по дорожке, Первый подавал руку и, совершив ритуал пожатия, бросал коротко: «Присаживайся, Иван Петрович». Иногда, впрочем, случались фразы и подлиннее: «Занимай место, Петр Иваныч». Но главное, всех он знал и помнил по имени-отчеству и, называя, произносил имя-отчество с особым расположением и даже интимностью, так что на душе у каждого сразу становилось тепло и ублаготворенно. Очень выгодно отличался новый Первый от прежнего. Прежний был хам, горлохват, из-за стола к тебе никогда не выходил, чуть что – пасть шире собственных челюстей, а уж если кого назвал по имени-отчеству – держись, будет голову откручивать, вроде ругательства у него это было, твое имя-отчество. А новый – всегда приветлив, сдержан, но расположен к тебе, Хозяин – но не подчеркивает того, просто первый среди равных – вот так. И глаза, глаза! Такая чистота в них и ясность, такая твердая простота – удивительно приятно было, когда они глядели на тебя. Хотелось довериться им – и работать, работать безоглядно, до умопомрачения, отдавать все силы служению. Вот только усы у Первого были странным образом словно б не от его лица. Они были у него черные – хотя сам он был шатен, с нечастым, даже редким волосом, коротко подстриженные и узко подбритые – как две стрелы над губой. Неприятные были усы, что-то такое они совершали с лицом Первого… ну вот получалось: или усы не от этого лица, или глаза не от него. Глаза, однако же, – зеркало души, про такие глаза думать нехорошо никому не хотелось, и оттого большинство решило про себя: чужие на этом строго-приветливом лице, разумеется, усы. А уж как их занесло на него – то одному богу известно.

– Надежде Игнатьевне никто случайно ничего не сообщал? – прежде всего спросил Первый, когда расселись за столом на положенном каждому месте.

Ему ответили нестройным гулом отрицания, и Первый качнул головой в знак того, что понял и принял сообщение к сведению.

– Это не потому, что мы не доверяем нашему товарищу, – сказал он. – Просто ситуация чрезвычайная, и некоторая осторожность в этом вопросе не помешает.

– Да! Разумеется! Безусловно! А как же иначе! – было ему снова общим ответом.

Первый снова одобрительно качнул головой – понял, товарищи! – дождался тишины и тут усмехнулся:

– А собственно говоря, кто и что мог ей сообщить? Кому что известно?

Вот в такие-то мгновения и казалось, что его это усы, его, не чужие, и в них суть. Потому как, конечно же, город – не пустыня, всем сорока на хвосте принесла новость, все что-то знали, но именно «что-то», достоверного – ничего, и зачем же надо было тыкать носом в это неполное знание, зачем же обижать?

Однако усы Первого тут же и спрятались, юркнули мышкой в норку, уступив место ясным и чистым, решительным, твердым глазам, за которыми хотелось в огонь и воду.

– Ситуация в самом деле чрезвычайная, – построжев лицом, сказал Первый. – Кризисная даже. Толпы народа на улице, экзальтация… все это чревато, и мы этого допустить не можем. Значит, существует проблема спокойствия в городе. Вторая проблема: собственно яйца. Давайте обменяемся мнениями, товарищи. Туда, – чуть приподнял он глаза к потолку, – я пока не докладывал, но скоро тянуть дольше не сможем. Надо решать.

– Так в самом деле, что ли, золотые они? – рявкающим голосом спросил генерал, и все невольно обернулись к нему. Генерал, когда раскрывал рот, всегда привлекал к себе внимание.

– Доложите, – найдя глазами Волченкова, попросил Первый.

И когда Волченков завершил доклад и сел, Первый резюмировал:

– Вот теперь у вас полная и исчерпывающая информация, товарищи. Какие у кого будут мнения?

– Реквизировать! – не дав ему даже договорить, рубанул воздух рукой генерал. – Все подчистую!

– Уже реквизировано. Подчистую, – ясно посмотрел на него Первый. – Ты где был? Товарищ Волченков об этом докладывал.

Генерал несколько порозовел, но не растерялся.

– Все, что эта рябая будет нести впредь. Я это имею в виду.

– А-а! – протянул Первый. – Ну, это разумеется. Стратегия действий, товарищи, стратегия – вот по какому вопросу прошу высказываться.