Курок

Уинтер держит ее перед собой.

– Готов?

К чему?

Найдя порез на внутренней поверхности фаланги, она прикусывает мой палец с другой стороны. Достаточно сильно, чтобы растянуть кожу, но не проткнуть.

Встретившись со мной взглядом, Уинтер несколько секунд остается в том же положении и слегка увеличивает давление.

Только мне не больно. Совсем. Вообще-то, даже приятно, потому что надоедливая резь внезапно исчезает. Просто исчезает. Будто щелкнули выключателем.

Она размыкает зубы и радостно сообщает:

– Он сказал, если у тебя болит сразу в нескольких местах, то мозг может зарегистрировать только один вид боли. Обычно самый сильный. У меня как-то появился очень болезненный заусенец. Знаешь, что папа сделал? Укусил меня за палец. Было так странно, но сработало. Я перестала чувствовать боль от заусенца.

Лишь один вид боли. Значит, если что-то болит, ты можешь притупить ощущение, сделав еще больнее в другом месте?

Порез вновь начинает ныть, но уже не так сильно. Эффект от ее укуса все еще чувствуется.

Уинтер кусает меня еще раз и еще, пока боль полностью не проходит.

– Все в порядке? Тебе лучше?

Мне хочется улыбнуться. Думаю, я не сдерживаю слабую улыбку, кивая головой.

Удивительно. Интересно, а если бы порез был глубже, пришлось бы укусить сильнее? И обязательно ли кусать? Могу я сделать что-то другое, чтобы избавиться от боли?

Отпустив мою руку, девочка улыбается.

– Это не доставляет мне такой радости, как мороженое с печеньем «Орео», но приносит хоть какое-то облегчение.

Мороженое с печеньем «Орео»? Да, мне оно тоже нравится.

Мы еще какое-то время сидим, наслаждаясь шумом водопада. На лабиринт опускается тишина, в живой изгороди мерцают светлячки. Ни музыки, ни шума вечеринки, в мире не существует ничего, кроме нашего маленького убежища.

– Как бы мне хотелось никогда не покидать этот фонтан, – говорит она.

И не покинем. Пока. Пусть они сами найдут нас.

– Почему ты носишь четки?

Проследив за ее взглядом, я замечаю деревянные бусы, выглядывающие из-под воротника моей рубашки.

– Священники злятся, когда дети носят их на шее, заешь? – подмечает Уинтер.

Не в силах совладать с собой, я смеюсь. Сглотнув, отвечаю:

– Знаю.

Потому и делаю так. Они дают девочкам белые, а мальчикам – деревянные четки на первом причастии. Отец Бейр очень рассердился, когда некоторые из нас надели их, как бусы. Узнав, что это запрещено, я стал носить четки только на шее.

Я не могу сопротивляться дома, поэтому выбираю такие глупые способы, которые сойдут мне с рук.

Сняв их, я надеваю ей на шею.

– Теперь ты тоже плохая.

Она смотрит на четки, потирает пальцами крест из дерева и серебра.

– Можешь оставить их себе, – говорю я.

Тогда Уинтер меня запомнит.

– Ты злишься из-за того, что я здесь? – внезапно спрашивает девочка.

Разве похоже, будто я злюсь?

Не получив ответа, она переводит взгляд на меня.

Я качаю головой.

– Значит, я могу вернуться сюда еще раз? – с надеждой интересуется Уинтер.

Я опять киваю.

– Договорились. – Она снимает четки, после чего расстегивает серебряную заколку со стразами, которой собраны ее волосы, и кладет обе вещицы в маленькую нишу под верхней чашей.

– Если это наше секретное убежище, – ее глаза восторженно сияют, – так мы сможем навсегда оставить тут частичку себя. На нашем месте.

Прислонившись затылком к чаше фонтана, я смотрю на наши сокровища.

Она милая. Мне нравится, как девочка разговаривает со мной.

И здесь ей тоже нравится.

Рот Уинтер завис над моим, наши губы дразняще соприкоснулись. Я стянул с нее белую футболку и бросил на кровать.

Ее грудь поднималась и опускалась рядом с моей. Мое имя сорвалось с ее губ подобно отчаянной мольбе:

– Дэймон.

Я медленно и нежно поцеловал девушку, пока ее руки мучили меня невесомыми прикосновениями, а тепло ее тела опьяняло.

– Дэймон, – выдохнула она, запрокинув голову назад и давая мне возможность прикоснуться к ее шее.

– Ш-ш-ш, – прошептал я игриво. – Тихо, как мышка.

Снег снаружи превратился в воду, ее журчание в фонтане заполнило мои уши, убаюкало. Я был с единственной девочкой, знавшей настоящего меня. С единственной женщиной, которая нуждалась во мне – в таком, какой я есть. И я нуждался только в ней.