Куросиво

Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату.

– Пожалуйте сюда плетку!

Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул.

– Я слыхал, ты болел?

Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок.

Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания.

Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева.

– Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы.

– Что особенного, если отец поучит своего ребенка?

– Но барышня еще так молода… И так жестоко…

Ну, барышня, господин не сердится больше, встаньте же, ну…

Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась.

– Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня?

– Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно…

– Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же?

– Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил.

Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной.

– Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо…

Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета.

– Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом.

– Вы меня? У вас ко мне дело?

– Да.

– Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках.

Граф непрерывно щипал усы.

– Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас…

– Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу…

– Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары.[168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина…

– Я и просила его перестать…

– О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф.

Лицо Камбэ стало еще мрачнее.

– Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча…

Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице.

– Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ.

– Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же…

– Что ты, что ты, О-Суми! Полно, перестань плакать, не плачь, говорят тебе! Да разве я тебя отпущу? Пусть себе говорят, что угодно, пока я жив, я с тобой не расстанусь! Эй, Камбэ, выражайся поосторожней, слышишь? И вообще, кто разрешил тебе пройти в кабинет? Если есть дело ко мне, мог бы подождать в библиотеке… Обращаешься с тобой ласково, так ты уже невесть что себе позволяешь…