Курс — одиночество

Лаг остановился, яхта стала неуправляемой и медленно отклонялась к югу, хотя румпель был положен на наветренный борт. У меня потрескались губы. Может быть, отвязать весло и грести? Но ведь это будет мошенничество. Чуть дохнул капризный ветер, и мы продвинулись ещё на полсотни ярдов к западу. Ещё слабенький порыв — и ещё шаг вперёд. Похоже, начальник канцелярии погоды решил поводить меня на крючке.

По-прежнему безветрие.

Ладно, чёрт с ним.

Я отвязал весло и отнёс его на ют. Лаглинь безвольно свисал с поручней в воду, поддерживая латунную вертушку на глубине ста футов. Я её отчётливо видел, несмотря на искажение, вызванное слабым колыханием поверхностного слоя. Прежде чем галанить веслом, я выбрал несколько саженей лаглиня и улыбнулся про себя, обнаружив, что к нему тут и там пристали малюсенькие ракушки — явно члены клуба ротарианцев. Я воспринял их как товарищей по зыбкому существованию и бережно опустил обратно в воду, после чего принялся грести, утешаясь мыслью, что надо пройти меньше мили. Только я разогнал яхту, как слабый ветерок немного развеял зной и помог мне. Теперь я не грёб, а только правил веслом, и всё было очень мирно, как на реке дома в Сондерсе. Я запел:

Айе-Йе-Айе-Йо, Айе-Йик-А-Дии,
Айе-Йе-Айе-Ио, Айе-Йик-А-Дии.
Сэнди Великий, Сэнди Могучий,
Творец Королей, Исправитель Зла.

Остатки моих шортов могли бы украсить аборигена. Тело стало смуглым от загара. Волосы свисали до плеч, борода — почти до пупа; словом, красавец.

2999,5.

Я галанил в старом, привычном ритме, и мне пришло в голову, что возродить самоуважение в общем-то просто, надо лишь в любых обстоятельствах делать всё, на что я способен. Оглядываясь на истёкшую неделю, я чувствовал, что достиг дна, теперь оставался только один путь — наверх. Айе-Йе-Айе-Йо, Айе-Йик-А-Дии…

Я вспотел от прилежания.

Ещё один случайный порыв ветра вступил в пере-говоры с яхтой и убедил её немножко продвинуться. Вертушка ожила, словно нарочно держала несколько оборотов про запас. Пока я галанил веслом без помощи ветра, она лениво тянулась за кормой и упорно отказывалась вращаться. Теперь мы развили ход около полутора узлов.

2999,7.

Я скатился вниз за пивом и ключом; ветер как будто установился.

2999,8… 2999,9.

ТРИ ТЫСЯЧИ МИЛЬ.

Как только стрелка подползла к заветной цифре, я с радостным криком проткнул крышку. Но где ответное шипение, которое издаёт нормальная, распираемая энергией банка с пивом? Я поднёс её к губам и отпил на пробу. Чёрт подери! Выдохлось, как новичок на длинной трассе. И мало того, что выдохлось, — оно ещё прокисло. Я снова попробовал, но пиво слишком уж смахивало на уксус.

— Проклятие!

Я вышвырнул банку за борт. Ещё одна уважительная причина спешить на Бермудские острова.

Ветер, слава богу, держался, и мы несколько чинно, но достаточно решительно шли вперёд, к месту свидания с вечером. Ночь выдалась благоприятная, дул тёплый зюйд; мы несли полные паруса, идя галфвинд. Что ни миля, одной меньше; раньше я видел только нарастающий итог. Мне не спалось. Попробовал включить радио, но батареи уже сели, через десять минут слышимость пропала. Отдохнув час, приёмник снова ожил, однако на ещё более короткий срок. Скрепя сердце я отставил его в сторону и пожелал, чтобы ночь провалилась в тартарары. На следующий день ветер начал крепчать, и к девяти часам утра был уже свежим. Я убрал генуэзский стаксель. Волны быстро росли, обретя былую энергию. В полдень мы шли крутой бейдевинд под одним зарифленным гротом, причём наш старый знакомый зюйд-вест по силе приближался к шторму. Яхта вступила в единоборство с короткой частой волной и заставила меня прилежно качать воду: тридцать качков перед ленчем, тридцать пополудни.