Курсив мой

И так далее… У нас были свои собственные праздники: банкеты “Последних новостей” – пятилетие, десятилетие газеты, тысячный номер, пятитысячный; Нобелевская премия Бунина, чествование его в театре Шанз-Элизе, прием в редакции “Последних новостей” – 15 ноября (1933 года); двадцатипятилетие литературной деятельности Бориса Зайцева; обеды “Кочевья” (литературной группы, связанной с “Волей России” М.Л. Слонима; в 1932 году я присутствовала на двух из них и на двух – в 1933 году); собрания газеты “Дни”; вечера в доме М. и М. Цетлиных (где Ходасевич впервые прочел свои “Соррентинские фотографии”); более тесные дружеские завтраки ближайших сотрудников газеты Милюкова и дружеские обеды (Зайцев, Муратов, Алданов, Осоргин, Цетлин, Ходасевич и я); и, наконец, самый многолюдный и самый торжественный из всех праздников – банкет “Современных записок”, на который было приглашено несколько сот человек, 30 ноября 1932 года (выход пятидесятой книжки журнала).

Я купила себе для этого банкета белое вечернее платье до полу, первое в жизни платье до полу, с ярко-красной накидкой, и красные шелковые туфли и сидела рядом с В.Е. Жаботинским, с которым меня связывали многолетние дружеские отношения. Когда я с ним познакомилась, я уже знала его идеи, его прежнюю литературную деятельность, его легендарное прошлое и теперешнюю боевую журналистику. Во время Первой мировой войны он создал Еврейский легион, состоял лейтенантом британской армии, впоследствии был организатором Хаганы и Иргуна. Он умер в 1940 году в США, а восемь лет спустя было создано государство, для создания которого он всю жизнь работал. Но только через шестнадцать лет, в июле 1964 года, его прах торжественно перевезли в Израиль, где десятки тысяч людей прошли перед его гробом, чтобы проститься с ним. Я знала наизусть его перевод “Ворона” Эдгара По, который он сделал, когда ему, кажется, еще не было двадцати лет, и который мне попался в каком-то Чтеце-декламаторе, когда мне самой было пятнадцать. Этот перевод во много раз лучше брюсовского и лучше перевода Бальмонта, хотя у Бальмонта есть свои достоинства. Впервые мы встретились в редакции “Последних новостей”, куда он зашел, и потом вышли вместе; прощаясь, он совершенно серьезно сказал мне:

– Запишите в поклонники.

– Запишите в поклонницы, – смеясь, ответила я.

Мы стали с ним видеться изредка. Он был небольшого роста с некрасивым, умным лицом, энергичным и оригинальным, лицом, “обожженным” не европейским солнцем. Выправка была военная. Он был одним из умнейших людей, каких я знала, если умным человеком называть такого, который, во-первых, с полуслова понимает собеседника и, во-вторых, сам, в течение любого разговора, живет, меняется, творит, меняет других и “говорит глазами”. У него был юмор, внимание, даже жадность к собеседнику, и я часто буквально пила его речь, живую, острую, яркую, своеобразную, как и его мысль.

На банкете было много речей, много похвал журналу и оптимистических слов в проекции будущего, но все вместе оставило во мне впечатление скорее грустное: впечатление концентрированного безвоздушного пространства, в котором мы все жили, искусственное соединение за этими столами людей, не умевших, по большей части, или не хотевших соединяться и не знавших, нужно ли это и кому, и сомневавшихся: было ли что-либо подлинное, и важное, и нужное за этой декорацией?

Да, оно было. Но это было не в плоскости политической, это было исключительно в плоскости культурной и литературной. Политика выступавших ораторов – Милюкова, Керенского, Струве, самих редакторов “Современных записок” (членов партии эс-эр) – умерла вместе с ними, оставив едва заметный след в истории русской эмиграции. Литература – единственное, что осталось от этих лет, и искусство, конечно: живопись, театр, музыка. Но живопись, театр, музыка (Челищев, Архипенко, Кандинский, Ларионов, Терешкович, Метнер, Стравинский, Черепнин, балет, русские драматические актеры, ушедшие на французскую сцену) жили более нормальной жизнью, потому что сливались – так или иначе – с европейским потоком (живопись – больше, музыка – меньше). Литература осталась, останется и – теперь нет сомнений – будет жить и в будущем. Нам надо только умереть, чтобы воскреснуть у себя на родине. Вот и ирония выражения: аще не уґмрет!