Курсив мой

Была на квартире Оли и взяла там два чемодана книг, бумаг и несколько вещей Ходасевича.

Все было в ужасном хаосе: чулки, рукописи, лоскутки материй, клубки шерсти, книги, еда. Пойду еще, чтобы разобраться. Не могла найти многого (например – писем Сологуба). Среди комнаты валялись какие-то документы, между ними – ее аттестат из петербургской гимназии.

ИЮЛЬ

Старик А.А. Плещеев, 85 лет (?), почти слепой, ходит с белой палкой, рассказывает о Некрасове и Достоевском, которые его когда-то по головке гладили. Когда ему нужно перейти улицу, он обращается к прохожим: траверсе муа[79]. Однажды ему подали милостыню.

АВГУСТ

Нашла в бумагах Ходасевича стихи “Нет, не шотландской королевой”. Он не хотел их печатать при жизни. В 1935–1936 годах шел в Париже фильм с Катрин Хэпберн. Она была на меня похожа (в “Последних новостях” меня этим дразнили). Помню, однажды Ходасевич сказал мне: “Вчера мы были на «Марии Стюарт» и видели твоего двойника. Очень было приятно”.

АВГУСТ

По настоянию Веры З. была в гостях у архимандрита Киприана. На стене висят Лев Толстой, Блок и Бердяев. Это мне не понравилось. Книги, лампада, узкое ложе.

Я сказала ему:

– Я не о грехах своих сетую. Я не чуда хочу. Догма меня не трогает. Я не хочу ни Ефрема Сирина, ни Иринея Елеонского. Я говорю о том, кто сказал “блаженны плачущие”. Я – плачущая, но я не утешусь. Все это ложь.

Он сказал:

– Церковь – хранительница полноты истины. То, что вы говорите, – ересь.

Я спросила его, почему, если церковь обладает полнотой истины, а он – сын церкви, он так мрачен? Почему не радуется?

Он ответил, что он всю жизнь был отчаянным пессимистом и что это, вероятно, оттого, что он физически больной человек.

С больным человеком говорить мне стало неинтересно, и я ушла.

АВГУСТ

Я никогда не любила Некрасова. В его патетике есть что-то комическое. Он рассчитывал не на те эффекты, которые получались. Метафоры его уже в его время были штампами. Время от времени я перечитывала его, чтобы себя проверить. И все больше не любила его. “И пошли они, солнцем палимые” – точно дело в Африке происходит, а не в Москве! Символика его примитивна: дурная погода – дурное правительство, хорошая погода – будущие реформы. Демагогия его в вечном возвращении к образу матери: а ведь это только был прием, чтобы вызвать в читателе слезу!

АВГУСТ

Немецкая армия под Тихорецкой и под Сталинградом.

АВГУСТ

По Парижу ходят рассказы приехавших из Крыма и с Украины:

1. Как один грузин в Крым мирру привез. И как жители думали, что ее надо на хлеб мазать.

2. Про то, как под Полтавой один город три недели питался одним казеином.

3. Про мальчика, который вместо салазок катался с горы на мертвом немце.

4. О том, что детвора считает, что без сапог жить лучше: легче от милиционера убежишь.

СЕНТЯБРЬ

А как начиналась любовь?

Через внешнее. В лице, за минуту до того чужом, играла улыбка, шутка вперемежку с умом, и глаза говорили, и была прелесть облика: линии волос, теплоты рук, аромата – или запаха – тела и дыхания. Голос. Да, голос всегда играл большую роль, и интенсивность жизни в лице. И только позже, через силу любви, познавалось мной нутро человека. И через эту любовь, как-то чудесно и мгновенно окрепшую, я приноравливалась к этому нутру, уже считая это счастьем. А до “черт характера” и “вкусов” мне никогда не было дела.

Но это внешнее ощущение “начала” не имело никакого отношения к красоте или даже привлекательности человека. И ничего не было головного во мне – ни в первом впечатлении, ни в “приспособлении” меня к другому человеку. Да, приспособление было всегда одной из женственных радостей. И я жалею тех женщин, которые ее не знают. “Приладиться” – не только не унизительно (кто выдумал эту глупость?), но необходимое условие блаженства.

НОЯБРЬ

Жила на свете мадам Шассен. Весила 112 кило, была косая и похожая на свинью. Звали ее Жизель (66 лет).

Откормили они с мужем свинью, зарезали и съели. А ночью мадам тихо умерла – перекушавши. И никто не удивился, потому что это была совершенно естественная смерть для нее. И только я громко смеялась, когда мне это рассказали.

НОЯБРЬ

Читаю “Историю государства Российского”. Со времени Симеона Гордого (чем гордого, собственно?), если считать 75 лет, то в России непрерывно “свирепствовали различные моры”. Они “опустошали целые города”. От этих 75 лет ничего не осталось – ни памятника зодчества, ни рукописи, ни иконы, ни идеи – только постоянные сражения с монголами и Литвой, междоусобия князей. А ведь 75 лет – это значит два поколения! Были же среди этих поколений люди с душой, талантливые, предприимчивые? Или их не было?

НОЯБРЬ

Достаточно прочесть два номера берлинской газеты “Новое слово”, чтобы понять всю ничтожность, лакейство, продажность, всю подлость русской души, когда она хочет выслужиться, отличиться.

НОЯБРЬ

Никогда не забуду радиопередачу из Нотр-Дам в воскресенье утром:

– Вы любите деньги? Но Господь наш Иисус Христос никогда не запрещал любить деньги.

– Вы любите спорт? Но Господь наш Иисус Христос сам любил спорт.