Курсив мой

Пчелы не нападают, когда их обкуривают (обкур для них, как для нас землетрясение). Они пережидают. Они замирают. Они складывают крылышки, подбирают лапки и не двигаются: знают, что “это пройдет”. И это проходит.

АВГУСТ

Гоголь – это Вторник в романе Честертона “Человек, который был Четвергом”.

Маяковский – это Киплинг.

Пушкин – это Кольридж, Поп и Байрон в одном лице.

Что было бы, если бы во Франции вся ее историко-литературная критическая мысль вертелась вокруг ФЛОБЗАКА, как у нас вокруг Толстоевского?

Красота, которая “вовек не смеется и не плачет” (Брюсов).

Ницше о радости.

АВГУСТ

История двух скорпиончиков:

1. Драка соперников.

2. Любовь.

3. Смерть самца (таков закон, после любви).

4. Она рожает двенадцать детенышей.

5. И, как высохший лист, уносится ветром, рассыпаясь пылью.

6. Драка соперников… и т. д.

СЕНТЯБРЬ

Человек, с которым я продолжаю жить (кончаю жить):

не веселый,

не добрый,

не милый.

У него ничего не спорится в руках. Он все забыл, что знал. Он никого не любит, и его постепенно перестают любить.

1948

АПРЕЛЬ

Все прошлое со мной, существует одновременно с настоящим. Как одновременно существует амеба и человек.

АПРЕЛЬ

Генри Джеймс и его современники сокрушались иногда о положении рабочего класса, о положении крестьян и даже сетовали на дурное устройство жизни. Но им в голову не приходило, что четырнадцатичасовой рабочий день может стать семичасовым и что образование может стать всеобщим, бесплатным и обязательным. П.И. Чайковский, увидев демонстрацию рабочих в Нью-Йорке, не понял: что это такое? чего требуют эти люди и у кого?

ИЮЛЬ

Лонгшен продан. Его купила актриса “Комеди Франсез”, Мони Дальмес. (Видела ее, когда она играла драму Монтерлана.)

Она хочет “заделать вот эту дверь” и “прорубить туда окно”. Рубите, что хотите, и заделывайте себе на здоровье все, что хотите.

ИЮЛЬ

Снова в Швеции. (В третий раз.)

Господин Лондстром и его правая нога.

После автомобильной катастрофы ему отрезали ногу. Он похоронил ее в фамильном склепе и раз в год ходит к ней на могилу с цветами.

ИЮЛЬ. СТОКГОЛЬМ

Швеция входит в душу каким-то соблазном. Вчера Э.К. спросил меня:

– Хотите здесь остаться?

– Разве это возможно?

– Трудно, но возможно.

И я вдруг почувствовала, что надо на что-то решиться. Но, может быть, все-таки не на Швецию.

Надо с чем-то слиться, но с Швецией я слиться не могу. Надо ли? Да, надо. Не поздно ли? Нет, не поздно.

А на Скансен был праздник. Солнце село, но темней не стало. Огни зажглись. Вода чистая, небо чистое. Пароходик шел куда-то. Ссыпки иллюминированы. Какой-то воин простирает бронзовую руку. Бакалавры в белом. Оркестры. Пляшут люди в костюмах.

Белые медведи и тюлени.

Далекий вид.

Еда. Подают девицы в веселых платьях. Свежо.

Внизу: Тиволи, Альгамбра, все полно. Карусели, тиры.

А ночи все нет.

Облетает черемуха.

Цветет сирень, которая здесь тоже называется сирень.

ИЮЛЬ

“На панихиде по Николаю II обращал на себя внимание роскошный венок с лентами «От новой эмиграции»”.

АВГУСТ

Мужен. На полдороге между Канном и Грассом. Вид кругом – неописуемый. Далеко видно море. Живем в доме, перед которым стоит старая смоква, утром я подбираю на земле два десятка фиг, упавших с дерева за ночь, лопнувших от спелости и сока и за ночь засахарившихся. Рядом – старинная часовня. Она принадлежит тому же человеку, которому принадлежит и дом. Он позволил нам жить даром с условием, что по воскресеньям мы будем открывать двери часовни и пускать людей ее осматривать. Так я и делаю. Шесть дней в неделю езжу в Канн купаться, а по воскресеньям отпираю тяжелые, окованные железом двери и сажусь на табурет около них. Плата не взимается. Вход даровой. Но надо следить одним глазом, чтобы что-нибудь не сломали, не украли – имеется пять “крэш”[85] восемнадцатого века – целая коллекция. Она-то и привлекает туристов.

НОЯБРЬ

“Если мне суждено жить, я бы представил в своих мемуарах принципы, идеи, события, катастрофы, всю эпопею моего времени именно потому, что я видел, как кончилась одна эпоха и началась другая, и характеры, противостоящие друг другу в этом конце и в этом начале, смешаны в моей оценке. Я явился между двумя столетиями, как если бы между двумя сливающимися реками”.

(Шатобриан. Замогильные записки. Т. I)

НОЯБРЬ

Вечер Бунина. Читал свои воспоминания, в которых издевается над символистами, изображал (копировал) Бальмонта, Гиппиус, Блока, называл Белого паяцом и пр. Адамович в просоветских “Русских новостях” написал отчет, где оправдал его на том основании, что все это были “бездны”, над которыми в свое время смеялся Лев Толстой (а Толстой, конечно, ошибаться не мог). И тоже потому, что “если бы Пушкин читал Блока, он тоже ничего бы не понял”.

ДЕКАБРЬ

Митинг в зале Плейель. Говорил Камю. Напомнил мне Блока – внешностью, манерой и тем, о чем говорил: грустным голосом о свободе поэта. Сартр выступал, утверждая, что нельзя больше описывать любовь и ревность без того, чтобы не сказать о своем отношении к Сталинграду и “резистансу”. Бретон лепетал о Троцком.

ДЕКАБРЬ