Курсив мой

Я была уверена, что Зак не придет на наш литературный вечер в Брюсселе: столько лет я о нем ничего не слышала. Он, может быть, погиб, может быть, давно в Америке. Но я все-таки в антракте, после чтения Бориса, посмотрела кругом – а вдруг? Но его не было.

В 1929–1931 годах он стал мне писать, сначала на “Последние новости”, потом домой. Писал каждый день. Я отвечала раза два в месяц. Он был интересный человек и писал интересно. Когда я поехала в Брюссель дать литературный вечер (это было в 1934 году), он пришел. Он был не один, но с невестой, как он мне сказал. Мы поговорили немножко, она по-русски не понимала, это нас стесняло. И в антракте они оба ушли. Я была поражена: он столько времени ждал этого дня и ушел, даже не простившись. Мне показалось все это несколько загадочным.

И вдруг – от нее письмо. Она писала по-французски и спрашивала, кто он для меня? и собираюсь ли я разрушить ее счастье. Письмо было вежливое, но очень тревожное. Она писала, что она долго мучилась и наконец решила мне написать и меня спросить, и верит мне, и надеется, что я отвечу ей “всю правду”. Я тут же написала ей несколько слов, что он для меня никто, что я больше никогда не буду отвечать на его письма, что прошу ее верить мне и сказать ему, чтобы он больше мне не писал.

Так кончилась эта дружба в письмах.

В связи с этим вспоминаю другой случай: в 1926 году некто Борис Буткевич прислал из Шанхая рассказ в “Новый дом”, который я немедленно напечатала, – он был талантливый, и все потом (даже Бунин) говорили, что автор “обещает”. Мы стали переписываться. Буткевич с Дальнего Востока переехал в Марсель. В 1928 году, когда я ехала из Канн в Париж, я дала ему знать, чтобы он пришел на вокзал, я хотела ему помочь устроиться хотя бы марсельским корреспондентом “Последних новостей” (он очень тяжело работал). Выхожу в Марселе на платформу. Стоит перед вагоном маленький человек, скромно одетый, курносый, с глупым лицом и повадками провинциала. Я подошла. Стали разговаривать. Я старалась не замечать его внешности и сразу перешла к делу. Вдруг человек говорит: “Я – не Буткевич. Извините, только Буткевич не пришел, я за него”. “А где же он?” – спросила я, сердце мое упало. Я почувствовала, что сейчас ужасно рассержусь.

– Они не пришли, – сказал человек, – потому что у них нет нового костюма, а в старом они стыдятся.

Я онемела. Мысль, что кто-то не пришел из-за дырявого пиджака и стесняется МЕНЯ! боится МЕНЯ! мне показалась совершенно абсурдной. Соображение, что прислан был какой-то идиот, чтобы мне об этом сказать, привело меня в бешенство. Но я сдержалась и сказала:

– Очень жалею.

И пошла в свой вагон. Человек с глупой улыбкой смотрел мне вслед.

Позже Буткевич извинился передо мной, написав мне, что он был болен и к поезду прийти не мог. Я своих чувств к нему не изменила: писала ему, устроила две его корреспонденции в газету и, когда он умер на больничной койке, написала о нем некролог.

АПРЕЛЬ

Perhaps the whole pilgrimage of spirit was the only goal of spirit, the only home of truth.

(Santayana)[86]

7. Не ожидая Годо

Летом 1947 года я осталась одна. Лонгшен был объявлен к продаже, и в Париже у меня не было места, где я могла бы жить. Не было ни квартиры, ни комнаты, и денег не было, чтобы снять что-либо. В это время Катя купила квартиру на одной из центральных улиц Парижа, в пяти минутах от президентского дворца и Елисейских Полей. Она вернулась в это время из Персии и решила опять поселиться в Париже. О Кате я скажу несколько слов.

Мы когда-то учились вместе, впрочем, один только год. Она по паспорту была персианкой, но по происхождению армянкой, только происходила она не от тех “благодарных армян”, от которых произошла я, а от персидских, и дед ее в середине прошлого века имел осла. На этом осле он решил привезти в Россию из Тегерана мешок сушеных фруктов, так как он слышал, что в России люди не умеют сушить фрукты и их не едят. Он отправился в путь, дошел до Владикавказа и там продал свои фрукты. Вернувшись в Тегеран, он купил второго осла и опять ушел. Через несколько лет он переселился в Россию, женился и открыл магазин сушеных фруктов, а потом и фабрику. Его сын, Катин отец (и друг моего отца), от сушеных фруктов перешел на разные другие дела, в частности – на масло, постное и смазочное. Ко времени революции он был сказочно богат. Катина мать умерла молодой, оставив ему трех дочерей, которых воспитывала бабушка.