Курский перевал

— Да какой там сенокос! — отмахнулся Гвоздов. — Луга озеро позатопило. А вика совсем плюгавенькая, и косить почти нечего.

— Да, плохо, плохо дело, — морща желтый лоб, проговорил Чивилихин. — Без корма скотинка останется. Туговато зимой придется.

— Да какая у нас скотина: коровенки, два десятка овец да четырнадцать лошадей.

— Слушай, Мироныч, — воровато оглядевшись по сторонам, склонился Чивилихин к Гвоздову. — Был я в лесничестве. Там у них на полянах трава в рост человека. Нигде эти поляны как сенокосные угодья не числятся. Я говорил с лесником. Хороший мужик, надежный. Посылай-ка ты своих косарей и брей подчистую. Копну себе, копну леснику.

— Черт ее знает, скользкое это дело, — усомнился Гвоздов, — влипнуть можно.

— Что ты, — замахал руками Чивилихин, — верное дело! Комар носа не подточит. А в случае чего, я слово замолвлю.

— Да. Заманчиво это все, — уже решив согласиться на сделку, мялся Гвоздов, — обдумать все надо, обмозговать. Да что мы сидим-то, пошли перекусим малость с дороги-то.

— Я, собственно, и не проголодался, не успел, — с небрежным равнодушием проговорил Чивилихин, направляясь к двери.

«А с сенцом-то дело может здорово выгореть, — думал Гвоздов, — Корова, телка, одиннадцать овец — чем я их прокормлю? А тут и себе копешек семь-восемь, а то и десяток верняком выгадаю».

— Черт их знает, этих баб, — гремя посудой, ворчал он, — и куда она все позадевала? Ну, мы пока так, накоротке: огурцы, капуста, ветчинки порежу. А вечером, как жена придет, тогда уж, так сказать, капитально посидим.

— Конечно, — охотно согласился Чивилихин. — Рановато вроде бы за хмельное-то, — беря от Гвоздова стакан самогонки, с ужимкой поморщился он. — Ну, да ладно, на том свете за все грехи чохом расплатимся.

— Известно: одним больше, одним меньше — какая разница? — поддакнул Гвоздов.

— А ты вот что, Мироныч, — смачно хрустя огурцами, прошамкал Чивилихин, — ты для себя-то из колхозного сена не бери, лишние разговоры только да поклепы. Мы тебе из той половины, что леснику пойдет, выкроим. Хватит ему и того, что останется. Он и так распузател, как боров откормленный.

«Ушлый мужик, — подумал Гвоздов, — он и себя верняком в этом дельце не обойдет».

— Да, все спросить хочу, — заговорил Гвоздов, наливая самогон, — как там товарищ Листратов, Иван Петрович?

— Плохо, — сверху вниз кивнул плешивой головой Чивилихин, — можно сказать, дрянь дело. Пласт пластом лежит, и рукой пошевелить не дают. Ни газет, ни книжек и никаких посетителей. Даже самого секретаря райкома не допустили.

— Что же за болезнь такая?

— Инфарт называется по-научному, а просто говоря: сердце растреснулось.

— Да ну? — ахнул Гвоздов. — Это вить чуть ли не смерть! И с чего с ним такое стряслось?

— Смерть пока не смерть, но в могилку одной ногой шагнул. А случилось это, — наставительно объяснил Чивилихин, — все из-за работы нашей неугомонной. Мотаемся день и ночь по району, нервы изводим, переживаем, вот оно, сердечко-то, и не выдержало. Трах — и, как спелый арбуз, треснуло!

— Могутной мужик был, могутной. И надо же такому случиться! — сожалеюще охал Гвоздов. — Ходил, ходил человек, и на тебе — трещина в сердце!

* * *

После смерти отца Ленька Бочаров, как выпадало свободное время, уходил на озеро и часами сидел там в одиночестве под склонившимся к самой воде кустом длиннолистой ракиты. Особенно любил он предзакатные часы в тихую погоду. Во всю ширь и даль от плотины к едва заметному лесочку на изломе безмятежно дремала гладь — нежно-розовая, словно излучающая тепло на ближней половине и тускнеющая, с едва уловимым, как лезвие отточенного ножа, переходом от сталистого блеска до черноты у западного берега.

Ленька обычно набирал в карманы хлебных крошек, остатков каши, вареной картошки и, сидя под ракитой, горстями осторожно бросал их в воду. И сразу же, едва только падали первые крошки, бороздя гладь и всплескиваясь, со всех сторон наплывали рыбки. Крохотные, величиной с полпальца, хрупкие мальки за два привольных месяца выросли в толстеньких, с золотистой чешуйкой, подвижных и стремительных карпиков. Налетая на крошки, они уже не просто бороздили воду, а с брызгами били хвостами, выплескивались, бронзово мелькая над потревоженной гладью, стремительно хватали даже крупные кусочки хлеба и мгновенно исчезали, уходя в глубину.

В конце июня под вечер Ленька, рано закончив бороновать участок пара за песчаным оврагом, пришел под свою ракиту. Крошек было мало, и рыбки, мгновенно съев все, как по команде, почти ровной полосой выстроились в полуметре от берега. Неторопливо шевеля плавниками, они держались на одном месте, устремили головки на Леньку, словно требуя новых порций корма.

— Нету, нету ничего, все кончилось, — склонясь к воде, терпеливо объяснял Ленька, — не успел нынче. Завтра целый чугунок картошки наварю.

Но рыбки, видимо, не понимали Леньку. Они еще ближе придвинулись к берегу, полукольцом охватывая место, где он стоял, явно требуя пищи.

— Кончилось все, говорю вам! — рассердился Ленька и топнул ногой.

Мгновенно, взрябив воду, рыбки исчезли.