КУТУЗОВ

Но неужели не видит опасности, не думает о ней умный и честный Барклай? Он же – настоящий полководец!

Багратион сказал бы: он по-грузински пылок и горяч, но Багратион далеко…

А настроение в столице стало мрачным. В салонах – ни шуток, ни смеха, и даже у питейных домов – ни песен, ни балалайки.

Вместо разговоров о том, что капотики из крепа цвета трубочиста уже считаются вульгарными и какой пленительный и притом чисто русский голос у Менвьель-Фодор («Вы ведь знаете, душенька, она же родилась в России!»), вместо разговоров о том, что барыня вчерась высекла повара Василия за пересоленные «каклеты» и что, вишь, как время-то бежит – уже июль, как сказано: «Плясала бы баба, да макушка лета настала», – всюду – в гостиных и у ворот – велись одни невеселые, непривычные разговоры.

Судили-рядил и, конечно, о нем, о Бонапарте, будь он неладен. Вверху говорили:

– Напрасно тогда император не отдал за Бонапарта своей сестры Екатерины Павловны.

А внизу – о том же, но несколько иначе:

– Бонапартий идет скрозь нашу землю в гости к своему тестюшке, папе Римскому. Жена у него – колдунья: заговаривает огнестрельное оружие. Потому-то французы и побеждают. А сам Бонапартий – волшебник: знает все, что о нем думают.

Говорили разными словами, но, в сущности, сходились на одном: поносили Бонапарта. И во всем винили Тильзит. В гостиных сетовали, зачем Александр пошел тогда на поклон к Наполеону: все равно не помогло, а в людских – сожалели: крестил царь в Нёман-реке Бонапартия, да мало – нехристем так и остался!

Всех тревожило одно: идет война, а куда от нее побежишь? У господ не хватало денег, а у челяди – воли.

Уныние и страх усугубляли бежавшие из Риги. Ежедневно к городским шлагбаумам подъезжали десятки карет, колясок, повозок и телег с семьями дворян и их челядью, с сундуками, корзинами, с мамками, горничными, лакеями, спасавшимися от войны из Риги в Петербург.

А время хоть и томительно, но шло. Смешно было читать в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Его императорское величество в присутствии своем в городе Вильне соизволил отдать следующие приказы…» – когда в Вильне давно сидел Наполеон.

1 июля курьер прискакал в Петербург уже из Дриссы: император Александр все-таки привел 1-ю Западную армию в эту западню.

Михаил Илларионович окончательно помрачнел и перестал разговаривать; ходил по кабинету, стоял в раздумье у окна, барабаня пальцами по стеклу, или лежал на диване, закрыв глаза. Ворочался, молчал, но не спал. И ночью спал мало. Екатерина Ильинишна, проснувшись от какого-нибудь стука, видела: Миша сидит на постели или у раскрытого окна – любуется прозрачной и призрачной белой ночью. Он даже как-то осунулся. Екатерина Ильинишна не трогала мужа, понимая его состояние, и не старалась разговорами отвлечь Мишу – знала по опыту многолетней совместной жизни, что в таком настроении, какое было у него сейчас, ничего не добьешься: человек окончательно замкнулся в себе.

В следующие дни, когда армия стояла у Дриссы, от курьеров и ямщиков слышали одно: Наполеон перед войной отправил в Россию сотни шпионов – недаром во многих городах прошлым летом возникали пожары. Шпионов достаточно развелось всюду, и первый из них – Барклай де Толли.

Рассказывали, что с каким-то полком все время шла женщина. Один солдат вздумал на привале приударить за ней, хотел обнять, женщина стала вырываться, платок съехал с головы, и солдаты увидали, что у женщины голова-то стриженая. Ее схватили и обнаружили: это мужчина…

– Русский народ – добрый, доверчивый, Аким-простота, – рассудили слушавшие.

Вскоре выяснилось, что главные силы Наполеона подходят уже к местечку Глубокому, а Багратион – в Несвиже.

После того как 1-я Западная армия очутилась в Дриссе, Михаил Илларионович с досады не прикасался к карте. А теперь глянул: Дрисса – Несвиж – около трехсот верст. Разрыв между 1-й и 2-й армиями с первоначальных ста верст уже достигал трехсот!

Вспомнилось (рассказывал Алексей Иванович Горчаков, узнавший это от пленного французского офицера), как хвалился Наполеон: «Барклай и Багратион больше не увидят друг друга!»

«Удастся ли Петру Ивановичу прийти раньше французов в Минск?» – думал Кутузов.

IV

Ничипор вошел в кабинет и остановился: барин спал на диване. Теперь по ночам он спал скверно – мало и как-то тревожно, сон не приносил ему отдыха, и Михаил Илларионович, махнув на все рукой, ложился после обеда соснуть часок-другой.

Ничипор не знал, что делать – и будить жалко, и новость-то уж больно интересна: русская армия оставила укрепленный Дрисский лагерь.

Ничипор каждый день слышал, как барин сокрушался, что 1-я армия засела в этой ловушке. Он тоже вспоминал, как в таком же лагере на Дунае погибла отборная армия великого визиря. И вот теперь Ничипор принес барину долгожданную, приятную новость, а он – спит.

Денщик на всякий случай кашлянул.

Михаил Илларионович тотчас же проснулся и сел.

– Ну что? – с тревогой спросил он, глядя на Ничипора и Марину, которая выглядывала из-за денщика.

– Мабуть, позавчера наши оставили энтую, как ее, Дрысю…