Кутузов. Книга 2. Сей идол северных дружин

Бонапарт, впервые за свою полководческую деятельность проигравший генеральную битву, признал это, заявив: «Русские стяжали право быть непобедимыми… из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано наиболее доблести и одержан наименьший успех».

28 августа Кутузов отдал приказ по армии, где, в частности, указывалось:

«Особенным удовольствием поставляю объявить мою совершенную благодарность всем вообще войскам, находившимся в последнем сражении, где новый опыт оказали они неограниченной любви своей к Отечеству и государю и храбрость, русским свойственную…

Ныне, нанеся ужаснейшее поражение врагу нашему, мы дадим ему с помощью Божьею конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем».

7

Семь дней шла русская армия от Бородина до Москвы.

Обгоняя отступающие войска, Кутузов в легкой коляске ехал с Кудашевым, рассуждая о последствиях кровопролитного Бородинского сражения.

Все в армии – от генерала до ополченца-ратника – желали новой схватки с Наполеоном. Когда утихли бои, Михаил Илларионович приказал объявить войскам, что назавтра он возобновляет сражение, но утром приказал отступать…

Будучи убежден, что русские одержали верх над Наполеоном, Кутузов, однако, ни в одном из своих донесений государю не именовал эту битву победой. В последнем, от 29 августа, объясняя причины отхода армии, он извещал Александра: «Баталия 26-го числа была самая кровопролитнейшая из всех, которые в новейших временах известны. Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, из которой пришел нас атаковать. Но чрезвычайная потеря, и с нашей стороны сделанная, особливо тем, что переранены самые нужные генералы, принудила меня отступить по Московской дороге».

Да, потери были огромны. По ведомости, представленной дежурным генералом 1-й армии Кикиным, убыль только в ней исчислялась в 38 тысяч убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Точный урон во 2-й армии оставался неизвестен по причине того, что некому было составлять ведомости: ее главнокомандующий, начальник Главного штаба и все дежурные офицеры выбыли из строя…

Хозяйственно распоряжаясь во время битвы, Михаил Илларионович приказал ополченцам уносить раненых из-под пуль, из-под копыт и колес конницы и артиллерии. За русской линией он повелел разместить двенадцать тысяч подвод. Ничего подобного не было во французской армии – оттого их раненые задыхались под мертвыми, их трупы были растоптаны копытами и раздавлены колесами артиллерии…

Теперь Кутузов с отеческим чувством наблюдал плоды своих забот. По обочинам, чтобы не мешать движению колонн, брели легко раненные и увечные солдаты, а тех, кто сам не мог идти, везли на телегах, фурах, зарядных ящиках и даже в господских каретах. Тысячи местных жителей выходили к дороге с едой, питьем, а кто и с деньгами для пострадавших.

– Думаю, что французы потерпели не меньше нашего, – сказал Михаил Илларионович.

– Батюшка! – воскликнул зять. – Перед Можайском я ездил высматривать их войска. Кавалерийские колонны все были сборные. В одном и том же фронте гусар стоял возле улана и кирасир – подле конного егеря…

Кутузов откинулся на спинку сиденья со словами:

– Каково же мы их потрясли тогда!..

Он еще раз оглядел дорогу и заметил унтер-офицера, когда-то могучего, но согнутого временем и военными испытаниями. Лицо, почерневшее от пороховой гари и обезображенное шрамами, ничего не говорило, но взгляд повыцветших васильковых глаз понудил Михаила Илларионовича остановить лошадей.

– Что это? Уж не ты ли, Семенов? Чижик! – сказал главнокомандующий, и слезы потекли у него по лицу.

– Я, я, отец ты мой! – тоже со слезами отвечал унтер-офицер. – Вот первый, ефрейторский позумент – его прикололи по вашему приказу. А вот та самая медаль «За усердную службу», которую пришпилили вы собственными пальцами. А это знак ленты Святой Анны, пожалованный мне за двадцать лет беспорочной службы. Ах! Душа просится в бой – отомстить французу! Ведь и сейчас не промахну из ружья. Да только у меня теперь на правой руке двух пальцев нет, а на левой – трех. Отсек мне на Бородинском поле саксонец-кирасир тесаком пальцы! И списали меня, старика, вчистую…

Главнокомандующий, с помощью зятя, вышел из коляски, обнимал и целовал Семенова, гладил его лицо, и снова слезы мешали ему говорить.

– Да, брат Семенов! Верно, пора тебе, как молвится, повесить на спичку тесак и забросить шишак на чердак, – успокоившись, наконец сказал он. – А есть ли у тебя, дружок, кто на родине?

– Никак нет, Михайла Ларионович! – с преувеличенной бодростью отвечал инвалид. – Ни души единой. Родина моя на Смоленщине. Через село свое проходил я дважды – там остался один прах да трубы печные…

– Ах да! Ты смоленский! – встрепенулся Кутузов. – Помнится, когда-то ты говорил мне об этом. Да прости старика – память прохудилась, стала ровно подметка рваная… – Он обернулся к Кудашеву: – Николай! Напишешь сегодня же письмо Дишканцу от моего имени. Чтобы принял знаменитого героя-инвалида Сергея Семенова!..