Кутузов

— Земляной вал — весь?

— Весь.

— Старая Басманная — вся?

— Как вся? — возразил старик. — Остался дом княгини Куракиной да гошпитальной.

— Еще дом Хлебниковой уцелел, — прибавили из толпы.

— Ну ладно, — не уступал человек с козлиной бородкой. — От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все сгорело, даже трахтир…

— Сгорело, — согласился старик.

— От Мясницких до Красных ворот — большая часть сгорела?

— Нет, там оставши еще.

— Гостиный ряд весь, — не слушая возражений старика, азартно заторопился человек с бородкой. — Немецкая слобода вся, Покровская казарма сожжена. Сжег проклятущий француз Первопрестольную, а говорит на нас, русских, — обернулся он к фельдмаршалу. — На Тверском бульваре невинных людей вешают, будто бы поджигателей.

— Хватают кого ни попадя и — хоть кстись, хоть божись — не слушают: веревку на шею, и готов…

— Страстная площадь у француза так и называется, ваше сиятельство, "площадь повешенных", — сказали из толпы.

— А ведь французы говорят: мы, мол, тушили! — усмехнулся Кутузов.

— Видел я, ваше сиятельство, как они тушили, — продолжал старик. — Я жил в Мясницкой части, у Колпачного питейного дому. Пришли ихние солдаты в этаких высоких медвежьих шапках вроде тушить начавшийся пожар, а сами только и рады переполоху: знай шарят по шкапам, сундукам да чуланам.

— И не боятся огня: дом горит, а они лезут в него и тащат, что под руку попадется.

— Француз грабит без зазрения совести, — высунулась из толпы древняя старуха. — У меня стояли на окне банки с вареньем, так варенье вычерпали горстями, даже бумагу не сняли, а просто продавили.

— Что твое варенье! Вот он, — указал старик на паренька в ветхом зипунишке, — купил в спасов день новые сапоги. Когда пришли французы, он надел сапоги, а сверху на них натянул шерстяные чулки и старые калоши. И проклятущие догадались. Один смотрел, смотрел, да и говорит: "Что это у тебя ноги столь толстые?" А парень отвечает: "Водяная прикинулась". — "А вот, — говорит француз, — я тебя сейчас от водяной вылечу". Содрал с него чулки и сапоги. Парень остался в одних дырявых калошах. Как у меня дочиста все в дому обобрали и самого раздели-разули, я жаловался ихнему генералу — он на Покровке у церкви Успенья стоял. Так генерал только улыбается: "Из ста тысяч французских детей (это они-то, грабители, "дети"!) найдется, говорит, немало шалунов!"

— Это еще хорошо, что парень не вздумал сопротивляться, а то хуже было бы. Я видал, как прусский улан приметил у чиновника табакерку с финифтью, стал отнимать, а чиновник не дает: известно, жалко. Так улан без зазрения совести и проткнул чиновника пикой.

— И кто же больше грабит: француз, итальянец, немец или поляк? — полюбопытствовал Кутузов.

— Настоящие, природные французы — добры: где стащат, а где и своим поделятся!

— Француз берет то, что ему сгодится, а пруссак не токмо грабит, а еще и портит: не может сам унесть, так уничтожает, чтобы после него другой не мог попользоваться. Вот сколь вреден!

— Француз как сыт да пьян, так никого не трогает, только болтает без умолку, а эти хуже исправников да заседателей ко всем пристают: давай пенионзы, давай брот, давай млека!

— Кто это?

— Ляхи, да беспальцы, да поварцы.

— Поляки, вестфальцы да баварцы? Так, так, — покачивал седой головой фельдмаршал. — Но, стало быть, живется им на грабеже да насилиях неплохо?

— Нет, ваше сиятельство. С едой у них тесновато. Сласти — вина, варенья, конфет — много, сахар они даже в суп кладут; а хлебушка не видно.

— И с одежей плоховато, — прибавили из толпы. — Все торговые ряды обворовали, все дома ограбили, а ходят в женских салопах да в монашеских рясах. Кто генерал, а кто капрал — не разберешь!

— Теперь, как все погорело, ищут в стенах, в подвалах, погребах, роют в огородах, садах. Где увидят свежую землю, там и копают.

— Дворы поливают водой: если вода быстро впиталась, значит, взрыхлена, тут и роют.

— Могилы на кладбищах разрывают: думают, там клад…

— Слуг, ваше сиятельство, которые оставши при домах, бьют и пытают, чтоб указали, где спрятано барское добро, — рассказывал степенный мужчина в бакенбардах, по всей видимости лакей. — Не осталось такой пытки, которой они не пользовались бы!

— Уж всю верхнюю одежду и сапоги сымут, идешь в одном бельишке, все равно обыскивают, смотрят, нет ли на шее креста серебряного, не зашито ли где что.

— Женщину встретят — соромно сказать, ваше сиятельство: юбку на голову заворотят и обыскивают…

— Нашей сестре — хуже всего! — раздался из толпы бабий голос.

— Ни малых девчонок, ни седых женщин не щадят охальники! Тьфу, прости господи! — сказала в сердцах старуха.

— В девичьих монастырях иношеский сан оскверняют.

— Молоденькие послушницы чего не делают: сажей лицо мажут, в тряпье одеваются, чтоб страшнее казаться, не помогает…

— Девичье естество не спрячешь.

— Как пришли к нам в дом, — сказал лакей, — все спрашивали: "А где ваши боярышни? Где ваши мамзели? Хотим, мол, с ними поплясать, позабавиться".

— "Мамзель" у них первое слово, — вставил человек с бородкой.