Кутузов

— Нет, перво слово у них "аржан", — снова не согласился с ним старик в полушубке. — "Аржан", стало быть, аржаной хлеб.

— "Аржан" — это, по-ихнему, деньги, — степенно объяснил лакей. — "Пень" — это хлеб, "бир" — это масло, "ох" — это вода.

— Не все требуют "аржан", другие поминают Пензу: "Матка, где Пенза? Пензу давай!" — поправила старуха.

— Ни наших ассигнаций, ни медных денег не берут, а только подавай им серебро!

— И допреж всего, ваше сиятельство, всякой кричит: "Манжет!" Мол, есть хочу, — сказал лакей.

— Спервоначалу не ели нашей русской пищи — квашеной капусты, соленых огурцов, вяленой рыбы…

— Семгу копченую пробовали жарить…

— А потом уж все прибрали, как саранча проклятая!

— Да, слава те господи, сманжетили уже все: и галок, и ворон, всю городскую дичинку!

— Нехристи: голубей, божью пташку, извели! Как увидят голубя, целой ротой по нему палят!

— Что голуби? Они церквей святых не щадят: вон в Иверской часовне у них габвахта, у Спаса на Бору — склад сена.

— В Лефортове, в Петропавловской церкви, быков содержат для убоя. А в Даниловом монастыре бойни устроены. В соборе на паникадилах туши висят, весь монастырский помост в крови и в коровьей требухе…

— А намедни звонят у нас на Мещанской у Андриана. Я думала, службу наконец позволили править, а это они, нехристи, залезли на колокольню и потешаются.

— Нет от них никакого житья, ваше сиятельство! — жаловались бежавшие.

— Порадейте, батюшка, вся надежда на вас! — просили обездоленные москвичи.

— Ничего, ничего, детушки! Отольются волку овечьи слезки! Мы им за все сполна отплатим — и за пожар, и за насилия, и за грабеж! — убежденно сказал фельдмаршал.

Благо тому народу, который в минуту испытаний, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью.

Лев Толстой

VI

Кутузов проснулся от размеренного, согласного топота сотен ног: по улице, мимо фельдмаршальской избы, шли из Тарутина войска.

Не хотелось подыматься с постели, но он все-таки встал, надел туфли и халат, подошел к окну и стал смотреть.

Еще во время флангового движения к Тарутину прибывали в главную армию пополнения князя Лобанова-Ростовского. А вчера генерал-майор Русанов привел сформированные им в Рязани, Тамбове и Воронеже четыре пехотных и два егерских полка. Кутузов смотрел их в поле. Полки были хорошо обмундированы и вооружены, имели вид тертых — хоть куда! — солдат. На учении неплохо стреляли.

Фельдмаршал остался очень доволен ими, благодарил генерала Русанова и весь офицерский состав.

Русановскими полками Кутузов пополнил гвардию.

— Вам будет весело служить с такими храбрыми молодцами, как наша гвардия, — говорил он рязанцам и тамбовцам. — Учитесь у стариков.

Солдаты Лобанова-Ростовского оказались значительно хуже. Они были еще, что называется, "сено — солома". Пока они больше напоминали ратников ополчения, нежели воинов. Их приходилось многому обучать.

Фельдмаршал приказал выводить ежедневно из лагеря за линию какую-либо часть для занятий в поле — "к лучшему познанию оборотных движений" и для стрельбы по мишеням.

Молодые рекруты приучались ходить тихим, скорым и беглым шагом, делали с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности, чтобы познакомиться со всеми превратностями похода, стать выносливыми. Кутузов учил молодых так, как в Петербурге готовил ополчение: поменьше фрунтовых "хитростей", побольше того, что требуется в бою.

Только в Тарутине Кутузов получил возможность организовать армию как следует. Раньше враг не давал времени, чтобы осмотреться. Те короткие дни передышки, которые случались иногда, служили только необходимым, недостаточным отдыхом.

Оттого Михаил Илларионович так пристально следил за комплектованием и состоянием армии: от этого зависела окончательная победа.

И теперь Михаил Илларионович внимательно смотрел в маленькое зеленоватое от старости оконце.

Солдаты шли сносно. Конечно, любящий фрунтовую красоту Александр I побелел бы от негодования, видя такую выправку, а его блаженныя памяти папаша Павел I просто прогнал бы такие роты с парада, но в этих рядах уже присутствовал воинский ритм, шли уже не крестьяне с косами и цепами на косьбу или молотьбу, а солдаты с ружьями.

"Обомнутся, выправятся", — с удовлетворением подумал Михаил Илларионович и, кликнув Ничипора, стал одеваться.

Одевшись, Михаил Илларионович не спеша вышел из избы подышать свежим сентябрьским воздухом.

— Что, озяб, братец? — спросил он у стоявшего возле крыльца часового-измайловца.

— Никак нет, ваше сиятельство! — бодро ответил курносый гвардеец.

— Сыро. Вон землю как дождиком полило. И крыши влажные.

Михаил Илларионович стоял на крылечке, смотрел.