Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде

Я остановился, сбираясь с духом перед признанием. Мне хотелось по мере возможности сохранить любовь Филлис к Холдсворту в тайне, ведь тайну эту она оберегала, как святыню. Прежде чем отвечать, мне следовало поразмыслить, но не успел я подобрать верных слов, как священник нарушил молчание.

– Она моё единственное дитя, – промолвил он, словно говоря сам с собою, – моя маленькая дочь. Давно ли она стала взрослой? Я надеялся, что ещё не один год она будет под моим крылом. Мы с моею женою не пожалели бы собственных жизней, чтоб защитить её от всех бед и невзгод. – Затем он взглянул на меня и, возвысив голос, продолжил: – Что-то стряслось с моею девочкой. Известие о женитьбе вашего друга как будто встревожило её. Трудно поверить, Пол, чтобы тайные мечты и печали моей Филлис были известны вам лучше, чем мне… Но всё возможно, Пол, всё возможно. Если только это не грех, то, прошу вас, скажите, как ей помочь. Скажите, как снова сделать её счастливой.

– Боюсь, уже ничего не исправишь, – ответил я. – Единственное, что я могу, – это признать совершённую мною ошибку. Не то чтоб я согрешил… Скорее я заблуждался. Перед тем как уехать, Холдсворт сказал мне о своей любви к Филлис, а я передал ей его слова.

Итак, я во всём признался – во всём, в чём была моя вина. Сжав губы, я ждал, что ответит мистер Хольман. Пастор смотрел на стену прямо перед собою, и лица его я не видел. Собравшись было заговорить, он осёкся и стал перелистывать книгу. Каким тягостно безмолвным казалось всё вокруг: и эта комната, и сад за окном! Ни шороха листьев, ни пения птиц – ни единого звука, ни малейшего движения. Не зная, придёт ли этому конец, я слушал тиканье часов на лестнице да тяжёлое дыхание священника. Наконец терпенье моё иссякло, и я заговорил вновь:

– Я думал сделать лучше…

Тут пастор поднялся, захлопнув книгу, и только теперь я увидел, как он разгневан.

– Лучше, говорите вы?! Так, стало быть, по-вашему, это хорошо – говорить юной девушке то, о чём вы ни словом не обмолвились её родителям, которые верили вам, как собственному сыну?! – Он принялся мерить шагами душную комнату. Горькое негодование против меня сбивалось в нём, как масло. – Внушить ребёнку такие мысли! Нарушить покой девичьего сердца речами о любви! Причём о какой любви! – сейчас в его голосе звучало презрение. – О той, которую мужчина с готовностью предложит всякой молодой женщине! И каково мне было видеть то страдание – страдание, Пол! – что искажало лицо моей маленькой Филлис нынче за обедом! А я-то думал, вам можно доверять! Вы, сын столь достойного отца, могли вложить в детскую головку такие мысли! Вы пошли к девушке и наедине разговаривали с нею о другом мужчине, якобы желавшем взять её в жёны!

Невольно вспомнив детский передник, который моя кузина лишь недавно перестала повязывать поверх платья, я спросил себя о том, известно ли пастору и его супруге, что дочь их – уже не та девочка, какою была когда-то прежде. Священник говорил и думал о ней как о сущем ребёнке, чью невинную безмятежность я потревожил своими пустыми и глупыми речами. Зная, как он неправ, я даже не помышлял о том, чтоб возразить. Мои слова без того принесли пасторскому семейству немало скорби, и я ни на йоту не желал её умножать. Между тем священник всё говорил. То и дело он прерывал себя резкими, нетерпеливыми и ненужными движениями: передвигал стулья, перекладывал предметы на столе, – после чего снова восклицал:

– Она так юна, так чиста, так далека от мирской суеты! Как вы могли внушить ей, ребёнку, такие надежды, пробудить в ней такие чувства! Всё теперь закончилось, и за это я благодарен Господу, хоть мне и тяжко было видеть боль на несчастном её личике. Я не в силах простить вас, Пол. Вы не просто ошиблись, вы зло поступили, повторив моей дочери слова того человека.

Слыша лишь собственный голос, тихий, но притом исполненный гнева, мистер Хольман не заметил, как скрипнула дверь. Будучи обращён к ней спиною, он также не видел Филлис, появившуюся на пороге. Наконец обернувшись, он замер. Моя кузина, по-видимому, поднялась с постели. На ней была тёмная зимняя накидка, ниспадавшая крупными складками до белых нагих бесшумных ступней. На странно бледном лице чернели круги глазниц. Очень медленно подойдя к столу и опершись об него рукой, Филлис скорбно произнесла:

– Отец, вы не должны винить Пола. Я нечаянно услышала многое из того, о чём вы говорили. Он и впрямь сказал мне… И, возможно, дорогой Пол, мудрее было бы промолчать… Но Боже мой, Боже! Я сквозь землю готова провалиться со стыда! Он передал мне те слова, потому что у него доброе сердце и он видел… какой я стала несчастной, когда уехал его друг.

Филлис опустила голову и, казалось, упала бы, если б не опиралась о стол.

– Но почему? Не понимаю, – молвил её отец, хотя в действительности успел понять не так мало.

Она не отвечала, пока он не повторил своего вопроса. В эту минуту мне хотелось его ударить – так жесток он был в моих глазах, – и всё же, если б не эта жестокость, я не узнал бы наверно того, о чём до сих пор лишь догадывался.