Кузина королевы

Филипп ничего не ответил. Он нашел во мху божью коровку и теперь, нахмурившись, наблюдал, как она маленькая красная горошина – ползет по пальцу.

– Филипп, – вдруг сказала Пенелопа, – вас не было рядом с отцом, когда он умирал?

– Нет, – ответил он, удивленный столь резкой сменой темы разговора. – Я был в Шотландии, сражался с мятежниками, когда мне сообщили, что его светлость хочет меня видеть. Я срочно выехал в Дублин, но опоздал.

– А вы знаете, что мучило его больше всего перед смертью? Не мысль о том, что он оставляет без отцовской поддержки сыновей, и не о том, что Робин станет наследником слишком рано, – вы ведь об этом подумали? Нет, его терзала мысль о том, что станет со мной и Дороти в этом мерзком мире, где женщины так хрупки и тщедушны. Это его слова. Легко догадаться, почему он так думал – он знал, что мать стала любовницей Лейстера. Это было для него пыткой – ведь он ее так любил! Я тоже люблю мать, Филипп, какой бы она ни была, и стараюсь не осуждать ее. Но вы должны понимать, на чьей я стороне, когда приходится решать, как жить дальше.

Филипп смотрел на зеленые кроны деревьев. У него было много друзей, но даже среди самых ближайших – Фулка Гревилля, французского ученого Ланге, Вильгельма Тихого, его сестры Мэри Пембрук, самой Пенелопы – особняком стояло имя Уолтера Деверо, графа Эссекского, скончавшегося от дизентерии.

Филипп обернулся к ней.

– Вы, как всегда, победили, дорогая, – сказал он и улыбнулся. – Я вынужден признать еще одно поражение.

Она взяла его за руку и скрепя сердце начала говорить о самом трудном:

– Я много думала о том, как нам быть. Есть только один выход – мы должны совсем прекратить видеться.

– Милая, если вы думаете, что я буду продолжать домогаться вас...

– Нет, дело совсем не в этом. Но этот душевный груз для нас слишком тяжел. Филипп, мы не можем давать друг другу обещания, которые не в силах выполнить. В нашем случае даже сама возможность того, что между нами что-то произойдет, – уже грех. Мы должны расстаться, хотя бы на время. Срок моей службы при дворе подходит к концу, я вернусь в Лондон, но буду жить у себя в Стратфорде. Нам следует не видеться несколько месяцев. А затем, я надеюсь, мы снова станем друзьями, как раньше.

Он возражал, придумывал убедительные доводы, говорил, что ее предложение нелепо, чрезмерно щепетильно, Но Пенелопа смогла его уговорить гораздо легче, чем рассчитывала.

– Знаете, – добавила она, – у меня есть еще одна причина для того, чтобы поступить именно так, и она даже важнее, чем мои собственные принципы.

– Что за причина?

– Вы, Филипп. Вы сами. Я так сильно вас люблю. Думаю, что, когда первый порыв прошел бы, вы бы страдали еще больше, чем я.

– Что ж, тогда пора прощаться!..

Прощаться. Едва ли они могли предвидеть, что это на самом деле будет для них значить. Они отчаянно цеплялись за эти последние драгоценные минуты, стараясь сохранить в памяти всю их сладость, думая, что уже никогда не будет так, как теперь. Никогда. К счастью для них, они не осознавали этого до конца.

Расставание оказалось даже тяжелее, чем она ожидала, – серые, однообразные дни сменяли друг друга, и не на что было надеяться. Пенелопа жила в доме Рича в Стратфорде, и у нее было такое чувство, будто она, ожидая смерти, истекает кровью. Рич знал теперь гораздо больше о ее отношениях с Филиппом и, не церемонясь, выказывал свою жестокость и скверный характер, но его постоянные скандалы мало трогали Пенелопу – разве что напоминали о том, что было и чего не вернуть.

Она прошла через все муки лишения любви. Однажды она уже испытывала их – когда ее разлучили с Чарльзом Блаунтом. Но в этот раз все было гораздо мучительнее. Филипп, хоть она с ним ни разу не встретилась, постоянно был где-то рядом, в Лондоне. Куда бы ее ни приглашали, хозяева предусмотрительно исключали его из списка приглашенных, но он был у них за день до этого или ожидался на следующий. Она чувствовала, что его страдания еще более велики, чем ее собственные.

Филипп болезненно переживал их разлуку – у него не было сил ни работать, ни развлекаться, он не слушал друзей, которые приходили в отчаяние, видя, как он своими руками рушит карьеру. Его вошедшие в легенду сила духа я доброжелательность, казалось, навсегда покинули его. К нему вернулась бессонница. Он просиживал ночи напролет, сочиняя сонеты, которые посылал потом Пенелопе через Фулка Гревилля. Они были безупречны – даже в худшие свои времена Филипп не опускался до посредственности, – но настолько насыщены отчаянием и жалостью к самому себе, что Пенелопа едва могла заставить себя их прочесть.

– Разве я могла поступить иначе? – спрашивала она у своей сестры Дороти.

– Пенелопа, милая, ты у меня такая хорошая – терпеть не могу, когда тебе плохо. А что касается этого искусно рифмованного безумия – может, ему становится легче оттого, что он пишет эти сонеты, но тебе-то от них только тяжелее.

– Может быть, и так, но, по крайней мере, у него есть это утешение. Я не стану отказывать ему в нем из-за того, что у меня его нет.