Кузьма Алексеев

— Это — признание Кузьмы Алексеева, записанное в Лысковском остроге в мае месяце 1806 года. Допрос произведен при полицейском Кукишеве.

Сергеев, бормоча, стал читать: «Родился я, Алексеев Кузьма, в 1760 году в селе Сеськино. Отца прозывали Алексеем, матушку Василисою».

Следователь: «За что ты попал в тюрьму первый раз?»

Алексеев: «У купца лодки с товаром сгорели. Арестовали по ошибке. Потом разобрались, выпустили».

Следователь: «Почему в Иисуса Христа не веруешь?»

Алексеев: «У нас свой Христос имеется, ваше благородие, Нишкепазом зовут. Слыхали? Спаситель эрзянского народа он и доброты в нем много. Помолишься ему — всю душевную боль, как рукой снимет».

Следователь: «В вашем селе все веруют в Нишкепаза?»

Алексеев (после долгого молчания): «Верят, ваше благородие. А гневаются на тех, у кого очень много ошибок».

Следователь: «Почему не позволяете в лавке торговать вином?»

Алексеев: «Вино — великий грех. Зло».

Следователь: «Зачем вмешиваешься в дела церковные?»

Алексеев: «Нишкепаз повелевает мною, ваше благородие…»

Грузинский выхватил из рук полицейского бумагу, принялся кричать:

— Я их, проклятых язычников, податями задавлю! Последнюю скотину со двора выведу. Я…

Когда, тяжело дыша, он упал в кресло, Сергеев завел речь о другом:

— Губернатор хотел бы знать, князь, почему ты принимаешь беглых крестьян, каторжников, дезертиров и не сообщаешь о том полицейским? Клейменых, слышал, в лесном бараке держишь тайно. Так ли это?

— Строганову все неймется меня затоптать? — пожал своими узенькими плечиками князь.

— Нет дыма без огня, Егор Александрович, — назидательно молвил полицмейстер. — Гляди, не вводи во гнев губернатора. Он терпелив до поры до времени.

— В Лыскове что хочу, то и ворочу. Здесь я хозяин, — засверкал глазами Грузинский. Молвил это, а сам призадумался: «Руновский — человек мстительный, не посмотрит, что я князь, предводитель дворянства, власть применит». В прошлом году вышел новый царский указ, согласно которому на местах все бразды правления передаются губернаторам.

Сытый, одарённый и унянченный полицмейстер на другой день укатил в Нижний, обещав перед Руновским похлопотать за князя. Однако донос о беглых, спрятанных в лесу, беспокоил князя. Этому причастен Строганов. Больше некому. Врагов и завистников у Грузинского много, но такой могучий — один. А, как известно, с сильным не борись, с богатым не судись. «Следует поступить как-то по-хитрому», — решил князь, проводив гостя.

* * *

Нынешний март вначале теплые дни возами свалил на землю, теперь же вновь отдал власть морозу. Закружились метели, завыли ветры, дороги замело, завалило непроходимыми сугробами.

Несмотря на это, Строганову пришло неукротимое желание выйти на охоту. Про это прослышала Орина Семеновна, на мужа разъяренной львицей накинулась:

— Куда уж тебе, старой колоде, по лесам и оврагам рыскать? От мороза околеешь, пень дубовый!

Но не из трусливого десятка был Силантий Дмитриевич. Да и упрям от роду — что в голову ему стукнуло, того и колом не вышибить. Но вместе с тем и с молодой женой, гордой и своенравной женщиной, нельзя не считаться, вмиг в Петербург уедет, к своему отцу. Силантий Дмитриевич принялся ее утешать и растолковывать, как он поднимет из берлоги медведя. Расписал все своей лебедушке в красках и обещал, что из саней не вылезет, будет только командовать слугами.

В дальний лесок, в медвежий овражек, тронулись на девяти подводах. Сам купец — в теплом возке, крытом лосиными шкурами.

По дороге купец обнаружил, что не взял с собой любимую книгу — Псалтырь. Силантий Дмитриевич, человек набожный, не ложится спать без чтения псалмов. За книгой в Лысково пришлось послать Гераську Кучаева. Парень он шустрый, молодой, время терять не будет даром, вернется быстренько.

Эрзянин завязал под подбородком тесемки своей шапки, ткнул в бок кнутовищем танцующего рысака — у того из-под копыт снег синим туманом завертелся.

Ехал Гераська без горестного предчувствия, без сердечных тревог. Воздух пах свежим снегом, жег лицо. Вот он спустился на покрытую льдом Волгу. На том берегу реки виднелось село, на краю его — приплюснутая избенка Увара Федулова. Сердечко Гераськи заволновалось. В ней Катя-Катеринушка, о которой он думает день и ночь. Но парень проскакал мимо. Поднялся на пригорок — встал около большого дома. Из-за высоких заиндевелых елей глянули на него большие окна. К столбу у ворот привязал крутого характером жеребца и заторопился к высокому резному крыльцу. На ступенях сидел парень его лет, в тулупе, с увесистой дубиной.

— Чего вернулся-то? — спросил он сердито и поставил перед Гераськой свою ногу. Не пускал. Гераська объяснил сторожу причину. Детинушка осклабился:

— Без Псалтыря медведя нельзя выгнать из берлоги, что ли?

— Это уж не твоего ума дело! — разозлился Гераська и сжал кулаки.

— Проходи, сеськинский свистун, там купчиха от скуки подыхает! Может, развлечешь!