Кузьма Алексеев

Обнимались-целовались и не заметили, как рассвело. Женщина блаженно потянулась, глянув в посветлевшее окошко, и, томно вздохнув, легла на широкую грудь Филиппа. Вот оно, женское счастье!

И в это время в дверь точно дубиною грохнули — раз, два, три…

— Пропали! — ахнула Зинаида. — Агафья твоя прибежала. Иди сам открывай!

Филипп схватил валявшиеся на полу штаны, стал их торопливо натягивать. Зинаида взобралась на печку, накрыв голову лохмотьями. Так, видимо, хоронилась от беды. Филипп наконец вышел в сени.

В избу вместе с ним ввалился с ружьем наперевес полицейский. Ростом под самый потолок, широколицый, с усами, как мочало. На головном уборе сверкал орел с двумя головами. Спросил, кто хозяин дома.

— Я-а, — отодвинув выцветшую занавеску, робко призналась Зинаида. От страха голос ее не слушался.

— А это кто такой? — полицейский показал на Филиппа. — Муж?

— Муж объелся груш, — Зинаида пришла в чувство. Раз это не Агафья, то бояться ей нечего.

— Собирайтесь, пошли! — ухмыльнувшись, приказал полицейский.

— Куда собираться-то? — спросил уже по-русски Филипп.

— На площадь, к церкви. На сход…

— Это куда он нас хочет погнать? — после ухода непрошеного гостя заныла Зинаида. — На нас нажаловалась Агафья?..

— Айда собирайся! — рассмеялся Савельев, а у самого в груди словно трусливый зайчишка прыгал. — Не пойдешь, к конскому хвосту привяжут и поволокут к крыльцу попа-батюшки. Кровососы народные!..

— А что там нам скажут? Недоимку собирать пришли? — Зинаида все боялась слезть с печки.

Накинув на плечи свой латаный зипун, Филипп уже перед порогом, глядя в пол, сказал:

— Я сначала в кузню зайду. Оттуда в люди легче выйти как-никак…

— Хорошо, милый, — спокойным голосом согласилась Зинаида. А у самой руки все продолжали дрожать.

* * *

Речка Сережа терялась среди густого ивняка и сочной осоки. В сумерках ее вообще не разглядеть. Поэтому крытая повозка двигалась медленно. Ее тянули три рысака, которых с трудом удерживал возница. Если б не его умение, то повозка провалилась бы в реку на развалившемся мостике.

Накренившиеся передние колеса рысаки плавно выровняли и, осторожно ступая, благополучно миновали шаткие бревна. На берегу, хотя дорога и шла в гору, возница дал рысакам волю. Лесной воздух пах грибной прелью и гниющими листьями. Дремлющие по обоим сторонам дороги сосны ударяли по крыше кибитки своими колючими ветками.

— Стой! — крикнули впереди.

Кибитка мгновенно встала. Высунув голову в окошечко, Вениамин показал перевязанное платком лицо. Сидящий на козлах рядом с возницей полицмейстер Сергеев разговаривал с каким-то бородатым стариком.

— Кто там, Павел Петрович? — дрожа, спросил архиерей.

Сергеев повернулся и сообщил:

— Здешний пасечник. Говорит, по лесу шастают вооруженные разбойники.

Вениамин подозвал к себе старика. Это был Зосим Козлов.

— Ты пошто нас пугаешь? — рассердился архиерей. — У самого в руках что, не ружье? Эй, Павел Петрович, отбери у этого дурака оружие, может, сам он грабить вышел!..

— Да я по доброте душевной о вас пекусь, владыка… — пробормотал Зосим. — Дорога здесь единственная, других нет. По ней Перегудовская шайка шастает. Глядите…

— Перегудовская шайка, говоришь?..

От страха у Вениамина одеревенели руки. Он торопливо перекрестил лоб и велел быстрее гнать лошадей. Теперь озноб у Вениамина был не только от сырости лесной, но и от услышанного имени. К счастью, кроме старика-пасечника, на лесной дороге им больше никто не встретился.

Вскоре рысаки внесли кибитку в Сеськино, и возница повернул оглобли в сторону церкви, маковка которой была видна еще с лесной дороги.

* * *

Жатва подходила к концу. В селе готовились к празднику. По церковному это было Успение Пресвятой Богородицы, эрзяне называли его Пречистой. Это самый большой летний праздник. И хотя работ в поле хоть отбавляй — надо последнюю полоску дожать, да и пахать уже можно под озимые — все равно в этот день на поле никто не выходит, иначе на будущий год без хлеба останешься. Таково народное поверье. Кто успевает убрать урожай, тому этот день — праздник двойной. По старому обычаю, на убранном поле оставляют несжатый лоскуток. Всем селом выходят на это место, скосят колосья косою, свяжут в могучий сноп. На него накидывают руцю — белую женскую рубашку, из холщовой ткани с вышивкой по подолу снизу и вдоль полов, а также на концах рукавов. Вокруг золотой «красавицы» начинают петь и плясать, приговаривать: «Землица-землица, не чужая нам, отдай свою силу мешкам, дай здоровым, дай калекам, остальное — по сусекам». Затем сноп раздадут по колоску всем присутствующим, каждый принесет свою долю домой. Дома его положат под образа до прихода Покрова. А уж на Покров каждая хозяйка колосья вылущивает, перед скотиной рассыпает, приговаривая: «Колосья, милые золотушки, умножайте скотиной всякой наши клети, наши дворушки».