Кузьма Алексеев

Кузьма понял: живым ему не быть. Недаром из Макарьева Доната-палача вызвали. Тот над ним издевался, как только хотел. Даже язык пытался ему отрезать, да вовремя Ребиндер в камеру зашел. Блюститель закона охладил пыл Доната, сказав, что преступник должен живым предстать перед судом. Донат, ворча что-то себе под нос, ушел недовольный. Так Кузьма получил передышку. День-деньской думал он о своем жизненном пути. О том, что сделал за сорок пять прожитых лет, и о том, что не успел еще сделать. А из архиерейского сада пахло весной и неумолчно пели птицы, сообщая о начале новой жизни. Только не для Кузьмы эти песни. Сколько дней суждено ему прожить? Может, только сегодняшнюю ночь? Но он ни о чем не жалел. Приведись начать все заново, он пошел бы той же дорогой. Может, только раньше в путь пустился да Видмана Кукушкина больше слушался. Вот кто был кладом народной мудрости! Одно только воспоминание о старике было как бальзам на раны — Кузьма почувствовал облегчение, словно груз с души упал. Наверное, такие минуты и есть счастье. Уверенность в своей правоте, вера в лучшее, любовь к людям — это все, что у Кузьмы сейчас есть. Это он перенял у Видмана. Возможно, кто-то научится этому у Кузьмы, ведь реки тянутся к морям и океанам, травинка — к свету, птицы — к теплу, а люди — к счастью.

* * *

По коридорам губернаторского дворца раздавались тяжелые шаги — это вели Алексеева. Два стражника впереди, два — сзади. Наконец зашли в гостиную, где в креслах друг против друга сидели губернатор и архиепископ. У окна стоял полицмейстер Сергеев. Руновский оглядел Кузьму с головы до ног, косо бросил взгляд на охранников. На лице отразилось недовольство. Сергеев бросился к Кузьме, снял с него тяжелые кандалы, с опущенной головой вернулся на свое прежнее место.

— То-то же, — сердито сказал Руновский, — а то заковали, как убийцу какого!

Услышав это, Вениамин не удержался, вспылил:

— До каких же пор этого язычника будем водить по дворцам и жалеть? — пухлыми руками тронул на груди своей крест, словно искал у Бога поддержки.

Кузьма давно был не стрижен, волосы отросли до самых плеч. Смотрел на сверкающий паркетный пол, погрузившись в свои невеселые думы. Сбоку открылась дверь и один за другим вошли несколько человек. Среди них Кузьма узнал Ребиндера и Эвениуса. Таких богато одетых людей он никогда не видел.

— Это члены палаты уголовного суда, — объяснил арестанту губернатор, словно прочитал его мысли, и добавил: — Сегодня они вынесут решение по твоему делу.

Воцарилось глубокое молчание. Молчал и сам губернатор. Все глядели в его сторону: как он прикажет, так и будет. Наконец Руновский обратился к Кузьме:

— Почему в Христа не веришь, объясни-ка нам?

— У меня один бог — Мельседей Верепазом зовут. Ему и мои предки поклонялись.

— А ты видывал, что ли, его… Верепаза твоего? — язвительно бросил Вениамин.

— Он на небе обитает, ваше священство. И, конечно, в душе моей, куда я вас не зову. Это единственное место, где вы не хозяева…

Среди членов палаты, рассевшихся за большим круглым столом, пробежала волна возмущения. Вскочил Карл Ребиндер, разбрызгивая слюну, картаво рассказал суду о результатах своего дознания. Кузьма не вслушивался. Он устал, был слаб и не было сил понимать трудную «русскую» речь немца да еще со всякими незнакомыми словечками типа: «нелепые выдумки», «корыстолюбивые мотивы», «опасные пророчества» и т. д.

Вслед за Ребиндером каждый член судебной палаты задал Кузьме свои вопросы. Он отвечал вяло, уже не загораясь, как прежде. Что без толку говорить: тот не слышит, кто не слушает. Хорошая поговорка. Как раз об этих надутых господах.

Вечером в тот же день в камеру Кузьмы пришел полицмейстер Сергеев и, зажимая нос платком, прочитал решение суда: «…Посему его, Алексеева, за таковое выдуманное самим им нелепое разглашение совокупно же с тем и за отправление со множеством народа противного христианской религии мнимого по мордовскому обычаю богомолья, на основании устава о благочинии 254-го и воинского артикула 202-го пунктов, соразмерно поступкам его наказать в деревне Большое Сеськино при собрании подобных ему из мордвы новокрещенных в мольбе с ним участвующих плетьми, дав 80 ударов, и потом, к пресечению на будущее время могущего быть от него тем крепостным разврата, сослать на поселение в Иркутскую губернию».

Кузьма слушал, силясь понять смысл. Это ему плохо удавалось, поэтому от досады он разволновался. Но когда понял под конец, что он окажется в родном селе, тревога улеглась. Он, почти счастливый, вздохнул с облегчением и улыбнулся.

Сергеев недоуменно посмотрел на него: «Вот чудик — ни тюрьма, ни пытки, ни каторга его не пугают! Может, и впрямь богом их избранный, святой мученик?!.» Но вслух ничего не сказал, а выходя из камеры, велел принести узнику ужин посытнее.

* * *