Кузьма Алексеев

Дождь весенний, словно быстрый жеребенок, веселясь и балуясь, быстро пробежал по округе. Пробежал через поля — озими ярче зазеленели; над лесом промчался — тот оделся листвою. Домчался до горы Отяжки — из-под прошлогодней листвы на свет божий вырвался подснежник с бархатными разноцветными лепестками. Реку Сережу напоил «жеребеночек» своей мягкой теплой водицей — она радостно подставила ему свои губы-берега. Дождик умыл их, расцеловал, смыл с них мусор и грязь. И засияли они чистым песочком прибережным, пушистой зеленью гибких ив. Поспешил в село. Там его ждали с особым нетерпением.

Сеськино готовилось к весеннему севу. Напоит дождь поля — будут всходы дружными, урожай — богатым. Люди несколько дней молились, чтоб дождь полил землю. И дождались. Вот он льет, не переставая…

К вечеру нежданно-негаданно подул злой ветер. Взвихрил седые тучи, разлохматил мутное небо, нарушил покой. Деревья гнулись до земли. В печных трубах гудело и выло, наводя страх, войско домовых духов. Но вот выглянуло солнце и своими угасающими лучами осветило все вокруг. Исхлестанная дождем и ветром земля напоминала распятого грешника, измученного, но живого. Сеськино всем сердцем почуяло приближение беды.

* * *

Из кузницы доносились шипение горна и удары молота по наковальне.

Гераська Кучаев (теперь он женатый, в жены себе нынешней зимой привез красавицу Катю из Лыскова и уже новый дом построил) постоял в нерешительности у тесовых ворот. Он знал, кузнец Филипп Савельев не любит, когда ему мешают работать, но все-таки дернул за веревку — ворота с шумом распахнулись. В саму кузницу двери были нараспашку. Филипп, широкоплечий, с толстой шеей, в длинной навыпуск рубахе. Кожаный фартук на нем грязный, в саже и копоти. В правой руке у него молоток, в левой — клещи. Клещами он вращал красный раскаленный кусок железа, то и дело ударял по нему молотком, громко крякая. Виртян, отец Гераськи, поднимал тяжелую кувалду и тоже с уханьем опускал ее на заготовку. По лицу молотобойца струился грязный пот, рубашка взмокла.

Раскаленное железо понемногу темнело, лишь то место, по которому ударяла кувалда, краску свою не меняло. Вот раздались друг за другом два коротких удара, и расплющенный кусок железа, наподобие огромной лопаты, Филипп сунул в бадью с водой. Время — перевести дух и поздороваться с вошедшим.

— Я поговорить пришел к тебе, Филипп Мокеевич, — начал разговор свой Гераська. — Варлаам, наш новый батюшка, какой-то сход хочет провести.

— Тогда обожди немного, это разговор долгий. Мы сначала соху закончим. Еще один лемех остался. — Кузнец рукавом рубахи вытер со лба струившийся пот. Клещами схватил другой кусок железа, сунул в горячие угли, которые уже успели покрыться белесой золой.

— Виртян, раздуй-ка огонь.

Пока Виртян колдовал над мехами и горном, Гераська опять подступил к кузнецу. Но тот решительно заявил:

— Ты бы завтра пришел, браток, нынче некогда калякать!

Гераська рассердился и, стараясь перекричать шум, громко высказался:

— Тебе не соху ковать надо, а, как говорили на сельской сходке мужики, топоры. А ты, похоже, смирным да покорным решил стать? Или боишься драки? — не отступал Гераська.

Филипп не сдержался:

— Вот этими руками задушил бы всех богатеев! — и показал на свои мозолистые ладони. — Кровопийцы мирские, псы поганые, старшего моего брата, Федора, прутьями солеными до смерти забили, сволочи! А меньшего, Видяса, в солдаты погнали. И теперь от него — ни слуху, ни духу. — В глазах кузнеца прыгали яростные огни.

— Так я про это и баю, надо топоры делать, ружей на всех у нас не хватит! — обрадовался Гераська.

В эту минуту Виртян, вышедший из кузнецы на улицу, чтобы охладиться после горна, громко позвал их. На Лысковской дороге они увидели четырех всадников и закрытый тарантас, приближающихся к селу.

— Ну вот и поговорили! — сплюнул от досады Гераська. — Теперь с нами эти будут «разговаривать»…

* * *

Солнечные зайчики плясали на полу. Из-под лавки выскочил взлохмаченный кот и прыгнул на них. В лапы ничего не попало. Кот жалобно замяукал.

— Нашел мышей! Молока вона скока, лопай, пока не треснешь! — Лукерья Москунина пнула кота ногой.

У нового попа она вторую неделю работает. Отец Варлаам в Сеськино матушку свою не привез почему-то. И с Иоанном так же было. Тот, длинногривый жеребец, словно в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Вероятно, в монастырь какой — нибудь спрятался, хитрющий черт.

Из горенки вышел Варлаам. Почесал через рубаху свой толстый живот и, обняв Лукерью, елейным голосом сказал:

— Ты бы, Лукерьюшка, по селу прошлась, узнала, чего там нового, а то от мыслей разных душа разболелась…

— Некогда мне по селу разгуливать! Тесто на хлебы пора ставить… — уклонилась Лукерья.

— Успеешь, поставишь еще. Мне сейчас важнее обо всех знать.

— Не настаивай, батюшка! — запротестовала женщина. — Мне лучше людям на глаза не показываться, и так все пальцем показывают, прости, Господи…