Кузьма Алексеев

— Задумался я, Григорий Миронович, прости уж, — заплакал мальчик.

— Задумался! Ишь, боярский отпрыск выискался… Твое дело не думать, а работать, как твой отец-каторжник! Закончишь дело — в овин зайдешь! Там тебя березовая «каша» ждет!

Управляющий ушел, и Никита уж надумал дать стрекача, но тут загремела железная цепь на двери.

— Что грустишь, парень? Черной души испугался, что ли? — раздался позади него чей-то смех.

Никита перестал плакать и поднял голову. В избушку зашел Игнат Мазяркин. На нем испачканная рубаха, рукав разодран. Никита сердито бросил:

— А, собачья жизнь! В жернов головою и — на тот свет… Правда, дедушку Видмана и оттуда достали…

— Хватит, об этом тебе рано думать. Дедушка твой никогда не унывал и нос не вешал, — принялся утешать мальчугана Игнат. — Розги как-нибудь выдержим. Мы к поркам привычные. Вырастешь большим — отомстишь. — И тут же, помолчав, про другое заговорил: — Отца твоего куда забрали, знаешь?

— Сказывали, в Лысково.

— Ну, не горюй. Листрат из любых кандалов железных сбежит! Отец твой мужик крепкий!

— Я знаю, — припечалился Никитка.

— А если сбежит, ты мне скажи. Я знаю в лесах такие глухие места, где его никто не найдет. Свобода там, вольный воздух и… малина красная!

— Это место не покажешь мне, дядя Игнат? — попросил Никита.

— Когда-нибудь мы туда отправимся. Такая уж наша судьба.

— А как это место называют?

— Медвежий овраг.

Никита глядел на дядю Игната во все глаза, с восхищением, но и с недоверием. Может, он просто смеется над ним?

* * *

К вечеру тучи разошлись, и небо стало густо-синим, с яркими точками звезд. Так бывает обычно перед морозами. Когда Зосим Козлов вышел на крыльцо пасечного домика, день уже, лежа на животе, спрятался за лесом. Зосим вдохнул полной грудью свежий воздух. Сердце старика было наполнено покоем. Погода ему нравилась. Мороз усилится, и он дойдет туда, куда мечтал попасть еще при жизни в Оранском монастыре. Он много думал о своей предстоящей судьбе. Он по горло сыт своей жизнью нынешней. Нехорошие мысли беспокоили его целую неделю. Чтобы избавиться от них, он решил было взять ружье, загнать в ствол наполненные свинцом патроны, да такие, с которыми ходят только на лосей и медведей, и направить его прямо в грудь Григорию… Потом передумал. Какая польза от этого?

И он понял, что надо бежать. Бежать именно сейчас, в сию минуту! Земля огромная, место себе под солнцем найдет. Работником, хоть каким, да где-нибудь наймется. Он и на пасеке у родного брата раб. Не человек, а плевок. Зосим вернулся в пасечный домик, собрал все свои пожитки в мешок и вышел обратно. Хотел было дверь домика закрыть на замок, только зачем? Кто придет воровать? Да и придут, потеря не велика. Григорий десять пасек купит. Не купит, так у сельских жителей вместо податей отберет, грязная душонка.

Домик смотрел в след ему подслеповатыми глазами грязных окон, как черный крот. Глядел и горевал: зачем это старик оставляет его? Жил в нем целый год — и на тебе! — даже попрощаться не захотел, даже не оглянулся ни разу. Зосим спешил в Медвежий овраг. Там он не раз натыкался на кельи одиноких отшельников. Может, и ему отыщется одна такая? Почему бы последние свои годы не провести на свободе?

* * *

Осень в Сеськино принесла печаль и уныние. Пронизывающий ветер продувает избы, сбрасывает листья и разносит их по белу свету. Такая же печаль и уныние в душе Ули. Ее куда-то везут, лес, как и ее настроение, темный и тоскливый. Девушка прислонилась к спинке тарантаса, беседу отца с Игнатом Мазяркиным не слушает. Плакать нет сил. Глядит вперед и думает, думает.

По обеим сторонам дороги стоят могучие деревья, пробегают стожки сена, заиндевелые лужайки. На ямках тарантас подпрыгивал, дрожал, сверкала нарядная сбруя рысаков.

— Погоняй, Игнат, погоняй!

Вот какая-то деревня, в след им глядят съежившиеся избенки, люди им кланяются низко-низко, с почтением. Уле казалось, что летит она в рай, где встретят ее с объятиями добрые люди, где позабудет она холодные взгляды своего отца. В Сеськине без Николки какая жизнь?!.

И Григорий Миронович потонул в своих тяжелых думах. Останутся они вдвоем с Афонькою — радость небольшая. Да и как теперь в Сеськино возвращаться, когда жителей своих предал?

— Устала? — с ленцой повернулся он к дочери.

— Нет, не устала, — Уля тяжело вздохнула.

— Утречком вместе с Грузинским отправлю тебя в Петербург. У графини Сент-Приест будешь жить. Счастье твое там!

— Счастье мое? — Уля криво усмехнулась. — Графине служанкой быть — мое счастье? Эх, батя, хоть и стар ты, а ума не нажил. На нашей земле счастья не бывает.

Уля не ожидала от себя такой смелости, но слова отца ранили ее в самое сердце, где она бережно хранила образ Николки — его лицо, залитое слезами бессилия, и глаза, наполненные безнадежным отчаянием. Таким она видела его в последний раз и не забудет вовек.

— Гляжу на тебя, дочка, и удивляюсь: откуда ты все эти мысли выискиваешь? Словно овца непутная репьи нацепила, — пошутил Григорий Миронович.

— На мне нет репьев, батя. А вот на тебе полно. Недаром тебе в след люди плюют.