Кузьма Алексеев

Гость и утку умял, и блины с маслом, и бражки попробовал. Пока ел да пил, Варваре новости рассказывал: что на ярмарке продавали да почем, какие гости в монастыре останавливались.

— А сегодня, — понизив голос и оглядевшись, словно их кто-то мог подслушать, прошептал Донат, — язычника привезли. Из Терюшевской волости. Неотступный такой. Слышь, спасает своего эрзянского бога Верепаза.

— Ты о своем монастыре явился ко мне сказывать, да? Скучно с тобой что-то… — Варвара не на шутку рассердилась, видя, что Донат не проявляет интереса к ее персоне.

— Так ведь пост, Варварушка, грех прелюбодействовать.

— Тогда чего же приперся, чего тревожишь почтенную женщину?

— Ладно, ладно. Чего уж там! Как говорит наш игумен, даже Адам и Ева не побоялись запрета, согрешили. А мы чем хуже? Не серчай, Варварушка! Иди стели постель да лампу гаси…

В окно избушки звездило ясное небо. Донат видел, как небесные светила срывались с синего бархата, падали вниз.

* * *

Около месяца Алексеев томился в подземелье Макарьевского монастыря. Ни соседей возле него, ни друзей-земляков. Чтобы как-то скоротать время, он научился сам с собою разговаривать. Вспоминал о прошлых своих годах, думал об увиденном и услышанном. Во время работы на баржах купца Строганова во многих городах и селах он побывал, множество людей перевидал, есть о чем вспомнить. Много дней и ночей он провел так, в одиночестве. Пищу ему подавали в узкое окошечко. За день два раза совали по кусочку хлеба, жидкую похлебку, кружку с водой — и снова окошко закрывали. Все молча. И вот наконец-то пришли его проведать. Кузьма тотчас узнал в вошедшем Гавриила. Впервые этот монах приходил в Сеськино три года назад, в половодье. Кузьма на лодке спас его, утонул бы в Сереже, если бы не он. Гавриил теперь монастырский келарь, в его руках все ключи святой обители.

Гавриил едва вошел в крохотную каморку Кузьмы, сразу набросился с руганью:

— Зачем тебя, еретика, кормить-поить, когда ты православное христианство не почитаешь?

Кузьма попытался было что-то ответить, но келарь слушать его не хотел.

— Против ветра плюешься, нечистая сила! Обратно твои плевки к тебе и возвратятся, с головы до ног будешь оплеванным. — Потом Гавриил велел:

— Ступай за мной, тебя игумен желает видеть!

«Лодка владыки» за Успенским собором. В прихожей столкнулись с рослым, как столб, монахом. Кузьму он окинул сердитым взглядом, громко расхохотался:

— Идите, идите! Игумен принарядился, как жених, уже ждет!

Поднялись по лестнице и попали в огромную горницу. В круглой печке потрескивали дрова. Окна, как шубой, укутаны толстым слоем инея. Корнилий сидит в своем любимом кресле-качалке.

— Явились, отец, — поклонился угодливо Гавриил.

Сухими, в старческих пятнах руками Корнилий теребил свою белую бороду и, не глядя в сторону вошедших, спросил:

— На чем из Сеськино-то прибыл, на рысаке иль пешком?

Кузьма холодно ответил:

— На разнаряженной тройке привезли. С колокольчиками. Устал я пешком шагать по земле, что ни говори, уж не молодой.

Тут игумен повернул голову и посмотрел на невольника с любопытством.

— В келье клопы не докучают? — поднимая к себе на колени мяукающую кошку, после длительной паузы снова съехидничал Корнилий.

Кузьма почесал затылок, усмехнулся:

— Клопы, игумен, в тепле живут. В моем обиталище их нет, вымерзли.

— Сам виноват: гнев божий и государев на себя навлек, не живется тебе тихо…

Кузьма молчал. И в этом молчании Корнилий уловил несгибаемое упрямство и непокорность. От этого рассердился и зло продолжил:

— Зачем мутишь народ? Мордва и так темна и непредсказуема. Много грехов на себя навешал! Зачем против сельского храма восстал? Только божье слово несет твоему народу свет и спасение. А ты, как бездельник-пахарь, одни сорняки сеешь. Господь перед Страшным Судом тебя поставит на колени!..

Кузьма не утерпел, перебил пылкую речь игумена:

— Тогда прибейте меня гвоздями к кресту, и все грехи мои будут прощены.

— Ишь чего захотел? — возмутился Корнилий. — Ты не Христос и никогда им не станешь! Сгниешь в подземелье — и никто о тебе не вспомнит…

— А это уж не тебе судить! — с усилием подавив гнев, глухо сказал Кузьма. — За грехи и дела мои меня наш Бог эрзянский рассудит. Только перед ним одним я в ответе.

— Хватит, ты мне надоел со своим Нишкепазом!.. — скулы игумена задрожали. Он крикнул Гавриила, который в задней горнице стоял, приникнув ухом к двери, и подслушивал разговор.

— Хватит, уведи его, безбожника!..

* * *

Кузьма спал, когда опять пришел келарь и куда-то повел.

На улице стоял мороз. От инея деревья поникли, из труб келий и бараков вились к небу столбовые дымки.